За словом впотьмах,
за словом по радуге, ярко светящей!
У нас в головах
бушуют метели и ломятся чащи.
А слово-то где?
Спокойное, без придыханий и визгов?
Усталость смахнув, оглянись в суете –
безмолвье, шипенье и брызги.
В днях, полных забот,
безвкусна для разума пища.
Из всех мне известных охот
смешнее, пожалуй, не сыщешь
охоты за словом. Запутанный след.
Но радостный, но сокровенный…
Как я подгадал под число моих лет
количество этих катренов?
Зимой я скучал,
и только весной, в середине сезона,
мне меткое слово вручал
какой-нибудь листик зеленый,
закрученный так
нелепо и витиевато,
в наивных резных коготках,
с изнанкой ворсистой, мохнатой,
весь в жилках тугих,
весь в линиях судеб неясных –
вплетал в деструктивный мой стих
цвета и мелодии гласных.
Но часто, застряв у начал
на листиках, на деталях,
про главное я забывал,
и краски картины теряли.
Взглянуть на часы –
наверно, всю юность впустую потратил.
Святые лежат на столе образцы
таинственных хрестоматий.
Шепни, проявись
вполголоса, вполоборота…
Не надо подсказок. Поэзия, ввысь!
Я сам разберусь. Слово – значит, работа.
Ну вот Мандельштам
в чудесной своей оболочке,
в строфе, совершенной, как штамп,
до буквы последней и точки.
Не скажешь новей.
Бренчит мелочишка в копилке
словесной моей,
и шаришь до боли в затылке,
нащупаешь тонкую нить,
с трудом отшлифуешь, отточишь,
а глянешь – да мог бы точнее схватить
и вдвое короче.
Так ищешь одно,
сгрызая губу и терпенье,
пока не осядет на дно
налет вдохновенья.
Ах, слово, сухая пыльца,
с блаженным своим ароматом!
Казалось – умру, когда с ней у крыльца
навеки прощался. Тогда-то
горячей строкой,
крутой, многошумной, как море,
смывало с такой быстротой
мое безутешное горе.
И запах ночных покрывал
июльского сада, плывущего мимо,
сильнее меня опьянял,
чем голос и тело любимой.
Поэзия – ввысь!
Над вечною скукой и бойней.
В чем все-таки жизнь?
В рифмованных текстах? Достойней
жизнь, может, сама
в свободных своих проявленьях.
На миг лишь отторгла нас тьма.
И снова – туда, унося удивленье
на бледном лице.
Увы, не разгадана тайна.
Но холим надежду, что где-то в конце,
все так же случайно,
за черной чертой
не канешь – появишься снова,
чтоб с прежней бороться тоской
и биться над словом.