Ты любила курить не взатяг.
И в кармане носила конфеты.
Мы с тобой познакомились. Как?
Я не помню. Но помню, что летом.
В перых числах июля. Гурзуф
утопал в кипарисах, как в мачтах.
Расходились, едва не уснув
за просмотром футбольного матча,
старики. Я заметил тебя,
как весной замечают подснежник,
теплым палевым снегом скрипя.
Я заметил тебя, как подсвечник
замечает начало огня,
и, согретый, играет тенями,
незнакомого подле окна
пред еще незнакомыми нами.
Теплый вечер. Толпа. Вернисаж.
Пахло розами и пирогами.
Остывающий лунный пейзаж
мне казался сплошным оригами.
И сверчков ненавязчивый треск.
раздавался вблизи дискотеки.
Я увидел зрачков твоих блеск,
не разжав до конца свои веки.
Я увидел тебя. Не слепой.
Не измученный чьей-то тоскою.
Я увидел тебя, как святой
видит ангелов перед собою.
Я слова повторял: вот инжир,
вот чабрец, под ногами проросший,
называя весь видимый мир
словно после творенья хорошим.
Ты была молчалива. Я знал,
я предчувствовал загодя то, что
все, о чем я полжизни писал
было лишь непрочтенною почтой.
Непрочтенной тобою. Увы.
И когда наши взгляды сплетались
среди сосен, плюща и травы
мы с тобою одни оставались
в ненадежной вселенной. И пусть
мы одни в ненадежной вселенной.
Я слова повторял наизусть.
Я заучивал попеременно
то тебя, то природу, боясь
наказания за нерадивость.
Я не ведал любви отродясь.
Я не знал, что такое взаимность.
Ты любила курить не взатяг.
И в кармане носила конфеты.
Мы с тобой познакомились. Как?
Я не помню, но память об этом
сам Господь сохранит, зачеркнув
все обидно-земные законы,
как хранит бледнолицый Гурзуф
кипарисов дрожащие кроны.