Всем надеждам не сбыться покуда,
а поэзия требует петь,
с моим голосом плавиться будет
волн амурских звенящая медь.
Сколько с нею я ни разлучался,
с Проведеньем шутя иль всерьез,
но светил, как маяк, безучастно
предо мною высокий утес.
И поныне, пятью фонарями
провожая на запад закат,
словно старенький Будда в ашраме,
он рекой возвышается над.
«Прилетай!», - лишь промолвит приятель, -
«Правды нету в столичном житье!», -
как уже две турбинные пряди
расплетаются на высоте.
Приамурского гнуса кормилец,
за один самолетный присест
возвращения миля за милей
понесет безболезненный крест.
«Командир! Поднажмите, любезный!» -
про себя, как молитву, шепчу,
ибо Господу только известно,
как я видеть Хабаровск хочу.
Он меня по-отечески встретит
самой доброй и строгой пургой,
когда, маркою словно к конверту,
я до трапа дотронусь ногой.
Но в краю, где родился и вырос,
закаляя и душу, и кость,
где луны обнажается вырез,
иммигрант я сегодня и гость.
Здравствуй, родина! Здравствуй, чужбина!
Две природы в едином лице.
Две с единою целью причины.
Два начала в едином конце.
Ныне холодно. Ветер с надрывом.
И, в автобус садясь налегке,
я скитающимся пилигримом
древнерусской предамся тоске.
Вспомню, как вечерами в низовьях
трехголовых бульваров бродил
и о чуждом тогда Подмосковье
под гитару романс заводил;
как зимой с ребятней одуревшей
на хехцирский ходил перевал,
иль с кетайцем, почти обрусевшим,
о товарах его толковал.
Так откуда приходит смущенье
перед прошлым и памятью пред,
когда жжет в слепоте озаренье,
что невыстреливший пистолет?
Ведь уже убежали буквально,
невзирая беспомощность на,
с беспричинностью провинциальной
смутно прожитые времена.
И поэт, наплевав на наитья,
словно яблоко яблони от,
у могилы Еращенко Вити
за гвоздики победные пьёт.
Я с друзьями затею беседу,
начиная с Гороха царя,
за одною одну сигарету
на обшарпанной кухне куря.
Они скажут: «Москва – не Россия!»,
колбасу нарезая ножом,
и глазами посмотрят косыми,
будто с ними я есть на рожон.
Нам от школьной скамьи до погоста
рысаком полоумным мелькнут
и крысиный оскал девяностых
и мечтаний невинных салют.
Воет зверем пурга. Вечереет.
Все в округе исходит на нет.
Солнце мелкое гаснет быстрее,
чем окурки моих сигарет.
В снежном воздухе роются крики
детворы. Но в душе у меня
не ладонь белотканная Ники,
а медвежья скребет пятерня.
Этим влажным муссонным широтам
малоросской струною в крови
мне извлечь не одну еще ноту,
не одну еще тему развить.
Ибо годы уйдут, но, покуда
мою плоть не сравняли с землей,
с моим голосом плавиться будет
край восточный и дальний. И мой.
10.02.14