Максим Танк. ERRATA. Мн., Мастацкая лiтаратура, 1996
«Errata» в переводе с латыни – замеченные ошибки. Выхода этой книги Максим Танк не дождался. От первой – «На этапах» - её отделяет 60 лет долгой и, в общем, благополучной (по обычным представлениям) жизни в литературе. Подобное долголетие уже само по себе уникально для ХХ века вообще и для поэта в частности. И тем более для белорусского.
“Загінуў на вайне”,
“У ссылцы на Сібіры”,
“У Асвенціме”,
“Растраляны у Курапатах”,
“Памёр у псіхіатрычнай бальніцы”,
“Пакончыў з сабой”…
(“Даведнік“)
Имена живых оказались в этом справочнике, как считает поэт, в общем-то, случайно, по недосмотру. В литературе также существует «естественный отбор» и он намного жестче, неестественней, чем в живой природе. Да, выживают наиболее приспособленные. Это не всегда приспособленцы – они в конце концов ломаются от постоянного внутреннего напряжения. Живут долго прежде всего те, чье творчество совпадает, резонирует с силовыми линиями эпохи. Такое совпадение выпало и на долю Максима Танка.
Любопытно, что последняя книга перекликается с первой: та писалась в одиночестве тюрьмы, «Errata» - в тюрьме одиночества. Первая оказалась вступлением к новому времени, последняя – послесловием к прошедшему, первая открыла дверь, последняя – захлопнула.
Оглядываясь на прошлые годы, поэт замечает «лакуны», возникшие не по его вине. Что-то выбросила цензура, что-то сгорело в огне. Пришло время восстановить пропущенное. Но, к счастью, некоторые детали, исправления, имена не меняют представления о поэте. Да, изменилась эмоциональная атмосфера, пришли старость, болезни, а с ними – поиски лекарств, очереди за продуктами, заботы о том, как прожить-просуществовать на пенсию. Но поэт не впадает в истерику, как многие представители литературного истеблишмента, вдруг оказавшиеся в том же положении, что и читатели. Поэт остаётся таким, к какому мы привыкли: иронично-сдержанным, прочно стоящим на земле, верным той реальности, за которую боролся в молодости, которую принял, поддерживал и которая, как ни горько сознавать, уходит. Но поэт не предает её, не продаёт. Даже за валюту. Не выворачивается наизнанку, не суетится. Капитан тонущего корабля, в парадной форме стоящий на мостике, невольно вызывает уважение обезумевших от страха людей, мечущихся по палубе. Он успокаивает и тем самым помогает отыскать дорогу к спасению.
Сегодняшней реальности поэт не принимает. Это реальность миллионеров, бизнесменов, авантюристов, их собак и котов. И утомляющий блеск рекламы – для них, для сегодняшних властителей жизни.
І толькі не ўбачыш
Рэкламы нідзе
Для простых, сумленных
Людзей у бядзе,
Як у гэты час
Ліхаманкавы, хіжы
Ды выжыць.
Сегодняшняя реальность оживляет в памяти, казалось, давно забытое – годы нищеты и безработицы. Это для Максима Танка не просто слова, но горький опыт униженности и бесправия.
А заўтра што?
Няўжо ў чарзе гібець
За нейкаю падачкай?
Ці ў Вострай Браме клянчыць?
Ці далучыўшыся да гэткіх,
Як і я,
Ісці ўзрываць брук
Дэфілядных плошчаў?
(“Беспрацоўны”)
Простые и честные люди оказываются, как всегда, на своем месте – внизу, рядом с землёй, работой. Ведь эти серьезные вещи не доверишь каким-то проходимцам, ибо они не способны ничего создавать. Их призвание – потребление. Энергия социального протеста также соединяет последнюю книгу Максима Танка с первой, доказывая тем самым, что несмотря на долголетнее пребывание “наверху”, поэт по-прежнему готов отстаивать свои убеждения и жертвовать собой ради них.
Главное, что выпало на долю его поколения, - противостояние фашизму. Чем была бы сегодня богатая, либерально-распущенная Европа, если бы –“безбожный” тоталитарный социализм не похоронил фашизм, завалив его миллионами все тех же честных и простых людей? Правда, Максим Танк говорит об этом без пафоса, горьковато-иронично.
Не вязе мне, спадары, прызнацца.
Паспяшыў калісьці нарадзіцца.
Не наўчыўся бізнесам займацца
І не ўцёк у свой час за граніцу.
Сёння мо хадзіў бы ў патрыётах,
Геніяльных бардах адраджэнцах
І ніякіх бы не знаў турботаў
І ніякай арытміі сэрца.
А то ўзяўся ратаваць Еўропу
Ад няволі, цемрашальства, злобы…
Дзесьці спять мое сябры ў акопах.
Дай і мне, Бог, легчы з імі побач.
Как справедливо заметил Л.Голубович, Максим Танк мог бы скзать о себе словами В. Маяковского: “Я – белорус Советского Союза!” При всем том, что его творчество соотносясь с этой формулой, целиком в неё не укладывается. Это подтверждается и отсутствием пафоса, экзальтации, в которые неизбежно впадают идеологизированные авторы. Дело не только в том, что непафосность – черта мужицкого сознания, но и в том, что подлинное – невозмутимо-спокойно, бытийно. Именно крестьянин как представитель традиционого общества, остатки которого агонизируют на территории бывшего Советского Союза, ближе всего к бытию, к подлинности и гармоничности существования. Подлинное – глубже любого воодушевления, любой идеологии.
Вспоминается еще одна формула Маяковского: “Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье”. В случае с Максимом Танком хочется поставить вместо “счастье” какое-то более нейтральное слово – хотя бы “спокойствие”. Мы знаем, как непросто давалось Маяковскому это постоянное производство счастья, как возрастали психологические нагрузки. Видимое и несколько сомнительное счастье для всех было оплачено несчастьем невидимым, но несомненным – для себя. За счастье для всех Маяковский заплатил собственной жизнью.
А чем заплатил белорусский поэт за выдаваемое на-гора спокойствие? За этот манящий и реализованный соблазн “труда со всеми сообща и заодно с правопорядком”? Вероятно, тем, чем платит поэт: если не жизнью, то поэзией. Как известно, самые надежные зранители порядка – вчерашние бунтари. Бунт подчеркивает прежде всего их нахождение вне властных структур. Бунтари – это лидеры, “случайно” оказавшиеся на периферии власти. Путь наверх оказывается для них возможным только через конфронтацию с существующим положением вещей. Поэтому нет ничего удивительного в превращении анархиствующего ницшеанца, как в случае с Маяковским, в государственного поэта. Правда, посмертно.
Чтобы активно включиться в новое созидание, у Максима Танка, как и у Маяковского, был минимально необходимый бунтарский опыт. Поэт отмечает в дневниках, что переход от бунтарства к философии и психологии созидания был непрост. Дневники представляют нам европейски образованного интеллигента, знакомого отнюдь не по наслышке со всеми значительными явлениями европейской и советской литературы. Но революционный пафос в области формы, которым было пронизана литература, “спроецировался” у Танка на отношение к реальности. Усилия по изменению реальности спасли его от провинциального эпигонства. Установка на верность крестьянскому миру и была той спасительной почвой, на которой он сумел закрепиться. Но не прямая манифестация ( я – мужик-белорус, пан сохи и косы), а мифологизирование и идеализирование крестьянской реальности стало со временем основным содержанием творчества Максима Танка.
Крестьянский мир постоянно сакрализируется, соотносится и с греческой и с библейской мифологией. Но остается все-таки независимым от них, существующим параллельно и на равных, без панибратства, но с тайным, хитровато-простодушным чувством мужицкого превосходства.
Трэ на каго
Маліцца больш:
Ці да іконаў,
Што купленыя
У кірмашных базамазаў,
Ці да жытнёвых каласоў,
Якія мы збіралі ўсе
На мінным полі,
Ці мо да ручніка, якім іх укаранавала маці
І што здавалася мне
Нерукатворным дзівам.
Можно видеть в этом и проявление язычества, всё еще живущего в глубине народного сознания, и руссоистско-толстовское – опять же восходящее к язычеству – обожествление природных начал, и просто поэтическое – тоже языческое в основе – одухотворение реальности. Во всяком случае, мы имеем дело с чем-то подлинным и первичным, то есть с актом творчества. Поэтому так часты у Максима Танка аналогии с библейским творцом:
Я ж каб новага нейкага
Даць бедачыну,
Кожны раз мушу зноў
Перамешваць гліну.
(«Творчая зайздрасць”)
Но современный “создатель” – профессионал, чьи творения живут сами по себе и даже размножаются; он превратился в ремесленника. Точно так же бунтарь превращается в чиновника, а поэт – в обывателся.
И в этом нет ничего удивительного – всё в мире движется, постепенно теряя энергию рождения и созидания. Об этом Максим Танк говорит в одном из своих хокку:
Рэки, як людзi,
Спяшаюцца да акiяна –
сваёй нiрваны.
Кстати, в отличие от многих современных стилизаций, хокку Максима Танка и формально, и содержательно соотносятся с японскими образцами.
Возвышенно-поэтическая точка зрения, выработанная поэтом, не позволяла ему опускаться до случайных и досадных деталей в фундаментально-типологической картине творимого им мифа. В какой-то мере за этим стоял всё тот же эстетизм французского авангарда, позволяющий существовать в отрицаемой действительности и всячески уклоняться от реального и рискованного контакта с нею.
Так же, как и французские авангардисты, Максим Танк творил свой миф под крылышком власти, но обходясь без ненужного и невозможного эпатажа.
Именно отвлеченно-философская, поэтически-возвышенная точка зрения и помогла Максиму Танку стать со временем мастером поэтической риторики, образцы которой мы находим у П.Элюара, П.Неруды и других авангардистов, пытавшихся преодолеть герметичность творчества и существования посредством открытой связи с левыми движениями. Это прибавляло популярности больше, чем все их эпатирующие выходки и рекламные трюки.
Вспоминается открытка, присланная одним испанским поэтом. На ней – первая страница «Правды», посвященная празднику Первого мая. Россыпь радостных человеческих лиц. Над толпой лозунги: «Миру – мир!», «Слава партии Ленина»! «Внешнюю политику одобряем!», «Десятую пятилетку выполним!» На переднем крае фигура «человека труда» - с открытым улыбающимся лицом, с широко поднятыми руками, с красным бантом на груди. За его спиной разливанное море знамён. Слева и справа – по большому серпу с маленьким молотом: для того, что бы серп можно было бы принять за латинское «к» и прочитать «главный лозунг», ставший реальностью только сегодня: «Кока-кола!» Под картиной надписи: «Праздник братства людей труда», «Тебе, Родина!» Между ними – стихотворение Максима Танка «Стяг свободы». Шрифт очень мелкий, но доступный для прочтения:
Он всегда имеет
Приподнятые крылья надежды,
Дыханье огня,
Пепелящее тьму,
Дар, чтобы реять
Над высью мечты,
И силу, неподвластную смерти.
Этот коллаж М.Кунка помечен еще 1978-м годом. Фантазия художника оказалась провидческой. Любопытно, что именно в 1978-м Максим Танк стал лауреатом Ленинской премии, достиг вершины общественного признания. Опасную вакансию поэта он сумел соединить с видимостью непустоты, что свидетельствует о безграничных возможностях крестьянского менталитета, адаптирующегося к любым условиям существования, не впадающего в опасную экзальтацию и остающегося на почтительно-спасительной дистанции по отношению к любой власти и любой идеологии.
«Стяг свободы» можно печатать и сегодня – и завтра – в любой правительственной газете. Потому что стихи не соотносятся ни с какой реальностью, ни с какой идеологией.
Это нечто туманное, приблизительно-поэтическое и сдержанно-многозначительное. Расчетливо выверенная конъюнктура? Отнюдь. Скорее – модель отношения к проблеме, решение которой невозможно без ущерба для самосознания и самоуважения. Поэтический туман обволакивает проблему и тем самым исключает из зоны активного восприятия, делает её как бы не существующей. Но подобное решение возможно в эпоху компромисса между властью и интеллигенцией: вы нас не трогаете, а мы вас не трогаем. Как и большинство – подавляющее – советской интеллигенции, Максим Танк принимал условия игры. Ведь одна из основных заповедей поэта – «не навреди»; писатели тоже должны давать своеобразную клятву Гиппократа: «служыць здароўю i жыццю людскому». Ибо слово не уступает в действенности и остроте скальпелю хирурга. Более того: «ланцету да сцiла разбойнага далёка». Поэтому так несуетно слово поэта, так осторожно откалывает он от скалы поэзии камешки своих стихотворений. Все они отмечены равновесием мира внутреннего и внешнего, к которому писатель постоянно стремится и которого достигает. Это связывает его прежде всего с духом античности, греко-римской классики.
Максим Танк менее всего исследователь, бесстрастный анатом и аналитик. Он – «психотерапевт», создатель утешающих мифов, адаптирующийся к реальности и адаптирующий к ней своих читателей.
От общей установки на адаптацию к миру, на выработку «спокойствия», которое, безусловно, повышает приспособительные возможности личности, вырастает двойственность этой личности. При всей ясности и определенности, подчеркиваемой, декларируемой, все же присутствует в поэте некая неуловимость, что выражается, например, в желании писать произведения, которые были бы «ни слишком поэзией, ни слишком прозой». То есть в сущности, словом, конгениальным бытию. Ведь ни чистой поэзии, ни чистой прозы нет в реальности. Каждая порознь – лишь облегченная и уязвимая абстракция. Поэтому формула Чеслава Милоша, одного из друзей-поэтов, представленных в книге, - также и формула Максима Танка:
Заўсёды сумаваў за формаю змястоўнай,
Якая б ні была паэзіяй занадта і занадта прозай.
Ничего «слишком», всё в меру, не выделяться – характеристика крестьянского сознания. Сознания, на котором держится традиционное общество. И бунтарская фразеология поэта всего лишь маскирует глубокий, подсознательный конформизм. В свою очередь, тепло здравого смысла отогревает реальность, замороженную ледяной палочкой метафоры. Тот же верлибр, ставший благодаря Максиму Танку привычным в белорусской литературе задолго до того, как его признали в русской, - форма изощренная, рафинированная, - сочетается у поэта с мужицкой мешковатостью и простодушием, а естественно-доверительная интонация, в которой дыхание и чувства живого человека, - с апологией бесспорности, с минимальной содержательностью высказывания.
Последняя книга Максима Танка отличается от предыдущей большей открытостью миру, уязвимостью, отважной готовностью глядеть на мир без предохраняющей и успокаивающей дымки.
Не цешце сябе і кагосьці, нібыта
Ніхто не забыты, нішто не забыта.
Бо колькі ў зямлі яшчэ мін і снарадаў,
Зачэпіш нарогам – грыміць кананада.
А ў дрэвах асколкаў, што тупять сякеру,
І ўсюды – магіл безымянных без меры.
Магіл, над якімі вядзьмарская зграя
Ў часы цемрашальства шабаш свой спраўляе.
Органически дополняют книгу стихотворные переводы. Это тот круг общения, который поэт создаёт себе сам - от Гольяша Пельгримовского до Абая Кунанбаева. Но ближе всего ему, пожалуй, Тадэуш Ружевич и Чеслав Милош. Стихотворение Т. Ружевича «Удалося» вполне могло быть и оригинальным стихотворением Максима Танка:
Янучку ужо год.
Ходзіць ракам.
Аднойчы гляджу:
А ён
Стаіць на дзвюх ножках…
“Ну, - думаю з палёгкай,-
Ізноў удалася гэта штука
Нашаму старому чалавецтву”.
“Ars poetika“ Ч.Милоша – это и поэтическое кредо Максима Танка, представленное от имени нобелевского лауреата и вследствие этого имеющее больший вес для «профанов». Величина, измеренная в футах, для нас всегда больше, чем та же величина, но в метрах. Объединяет Танка и Милоша неприятие всего болезненного: «хваравітае сягоння ўсё ў цане”. Присущий им здравый мужицкий смысл сторонится духа, который артистически балансирует над пропастью безумия, заигрывает с хаосом, эстетизирует зло. Танк тоже согласен с Милошем, что
“можно писать стихи редко и неохотно,
по крайней нужде и с тою надеждой,
что добрые духи, не злые выбрали нас инструменнтом”.
В их поэтическом мире нет никакой моральной амбивалентности, они – за союз красоты и добра. Плоды только такого союза имеют право на жизнь. Всякие иные союзы противоестественны и опасны. “Ці ж чалавек разумны захоча быць дзяржавыай д’яблаў?” К сожалению, нынешнее время знает и положительные ответы на этот вопрос.
Танк и Милош – почти ровесники – два года разницы – и почти земляки. Может, ещё и потому их лирический герой – «человек разумный». А их поэзия – ровное, спокойное тепло здравого смысла, хотя Милош, пожалуй, всё-таки горячее. Разница между ними – как между зверем в вольере и зверем в лесу. Но породы они одной.
Поэзия из дела священного, всенародного, государственного на глазах превращается в занятие частного человека, становится формой организации досуга. «Зависеть от царя, зависеть от народа – не всё ли нам равно?» Тем не менее, Максим Танк писал стихи до последнего. Они помогали бороться с болезнью, с одиночеством. До последнего он держался за слово, ощущая, как уходит под воду его время, его мужицкая Атлантида. Его стихи – мифология этого времени и этого материка.
Калі горыччу перапоўнена сэрца,
І дыхаць і жыць немагчыма здаецца,
Заўжды ўспамінаю сасну над абрывам,
Падсечаную нарачанскім прылівам.
Сасну, што трымаецца рэшткай карэння
За грунт, а вяршыняй сваёю высокай
Да сонечнай цягняцца высі праменнай,
Над тонню смяротнай калыша аблокі.
НЁМАН,1997, 10