и заболоченный покой,
и мир, рассеянный и пьяный,
и ты зализываешь раны
так безутешно далеко,
в таком надуманном краю,
что ни проснуться, ни запомнить,
в хитоне шутовско-хипповом
на ветке плачет гамаюн,
вся седина земной тоски
в его лохмотьях серебрится,
и я, ни женщина, ни птица,
кормлю его с твоей руки.