А он уже не исправит,
а он уже не увидит
ни свежеоттаявший гравий,
ни древний морок гадзиллий.
Ему что небо, что дровни,
что март, что осень – всё слезы.
Он был поэт чистокровный –
весь отлучённый от прозы,
прошитый насквозь грозою,
убитый каплей росовьей
Он звал округу «чужою» -
не вил, в округе, гнездовья.
Он пил смертельно и тяжко,
курил похмельно и страшно
и был как тот чебурашка –
весь в апельсинах вчерашних,
не зная дела земного
вне рифмования строчек.
А Бог признал в нем родного,
сказав: «Ну, здравствуй, сыночек».