Они жили вдвоём. Только он и она. Их крылатый домишко стоял на отшибе.
По утрам над болотами плакали выпи. И она улыбалась и верила снам.
Он посуду лепил из оранжевых глин, по которой она распускала орнамент.
И незримая тайна с её письменами оплетала дыханием каждый кувшин.
И обоим казалось – печаль не войдёт в их нехитрые дни, озарённые светом.
Но укрылось туманами позднее лето, и она загрустила, как сорванный плод.
Он пытался утешить, конечно, как мог, убеждал, что лишь осень печали причиной.
И уныло-безлико пылились кувшины без написанных краской таинственных строк.
А она увядала, подобно листам, и подолгу глядела в свинцовое небо.
Их жилище давно уже стало вертепом и желанным приютом бездомным ветрам.
Но однажды, тоскливо-седым ноябрём, поутру он её не нашёл на постели.
Два пера на полу одиноко белели перед плохо закрытым тяжелым окном.
Он все понял, и даже, казалось, простил. Только жить без неё как-то не выходило.
Обо всем даже думать себе запретил он. Только к ночи зачем-то кувшины разбил.
Лихорадка дрожала на впалых щеках. И от мира уйдя, как река в первозимье,
он одну за другой плёл большие корзины из душистых и гибких прутов ивняка.
По весне было тесно, как в улье от сот. Он их выстелил мягкой янтарной соломой
и поставил на крыше убогого дома, и вокруг, и поодаль, и возле болот.
Белоснежными гроздьями цвёл краснотал. И намного просторней дышалось ночами.
Он давно уже принял в ней птичье начало, и теперь, обессилев, томительно ждал.
И она появилась безоблачным днём, чуть стыдясь перед ним за свою некрасивость
(её платье за зиму совсем износилось и промокло под первым апрельским дождём).
«Где же крылья твои? Я устал тебя ждать. Отчего вместо них за плечами котомка?»
«С самой ранней весны я ношу в ней ребёнка… Не поверишь, но крылья мешали... летать…»