На небе хворая луна, кляня бессонницу – страдала,
Считала звезды без конца, - сбиваясь, снова начинала.
Под нею степь и ни души: ни человеческой, ни зверя,
Ни шепота ночной травы, ни вздоха, ни подуновенья.
Вспорхнула птица - вдалеке две зыбких тени закачались,
На темном небе, в мгле ночной, они едва - едва казались,
То пропадали в никуда, то так же, тайно, появлялись,
То приближались и – опять! – внезапно взору отдалялись.
Вдруг потянуло конским потом и слышной стала дробь копыт,
И в звездном свете было видно: на ножнах серебро блестит.
Один постарше и грузней, другой, выходит - помоложе,
Но шрам уже промеж бровей лежит на юношеской коже.
Вот ловко спешились они, окутались ночною тенью,
Коней стреножили, пустив щипать траву под лунной сенью.
Ослабив ворот и ремни, нужду приспичившую справив,
Привычно выбили искру: кресалом в кремень трижды вдарив.
Блеснул огонь, они присели, к коленям головы склонив,
Под нос, тихонько напевая одним им ведомый мотив.
Затем глядят, как на костре, кулеш забулькал в котелке.
Опустошив его до дна, они воздели очи горе,
Предавшись мыслям о войне и о лихой солдатской доле.
В молчанье минуло треть часа, был слышен только треск углей,
Ни что в ночи не нарушало привычный ход земных вещей.
Но тут служака молодой заслышал ржание коней,
Чуть ощутимое для слуха, припал к земле родных степей.
Все было тихо, жеребцы, друг другу мордами кивали,
Остатки пены с чутких губ наземь славянскую роняли.
Почудилось. Но не до сна – они уже пасьянс играют.
На эполетах вензеля полка лейб-гвардии сияют,
Орлы двуглавые с гербов на меди жаром полыхают,
А за отвагу на груди у них Георгии блистают!
Мерцали угли, пахло дымом, голландским пряным табаком,
Степной полынью, черным перцем, ружейным маслом и вином,
Щекоча ноздри горькой смесью махорки мятной с чабрецом.
Луна, по-бабьи подперев, рукою немочную щеку,
Забыв бессонницу и хворь, мужскому внемлет диалогу.
Один из них, поправив ложе – по старшинству он был построже,
Сдавая карты, продолжал: всегда так водится, не нами написан был сей уговор,
В мужской компании прилично вести о дамах разговор,
Перемежая временами, минуя всякий светский вздор, политикой,
Войной и миром, и претендентом на престол.
Ты, братец, видно, удивился, - он продолжал, что я водился с самим Онегиным и, мне,
Он даже братом доводился по дальней, теткиной, родне,
И странный человек Арбенин был дружен нам и откровенен.
Ему в любви везло не очень, он был женат, но озабочен
Сверх меры ревностью слепой к несчастной эН. /Арбениной/
Я, вскоре, был с полком в Самаре, и знать не мог о страшной драме:
Арбенин, гневаясь, в пылу, убил красавицу жену,
Вложил в уста ей тайно яду, навет чужой, приняв за правду.
Затем и сам сошел с ума, как говорят, но есть молва,
Что, после бала - маскарада, убил кинжалом он себя.
Да… жаль Арбенина и Нину… задать бы, сукиному сыну…
/К барьеру бы того Адама, по чьей вине погибла дама/.
Сорвал травинку, пожевал, в сторонку сплюнул горечь,
Давай, приятель, будем спать: уже давно за полночь.
Шинель накинул, поворчал, ворочаясь и скоро
Уснул коротким крепким сном до самого восхода.
февраль, 2015