1
Иуда удавился на осине.
Он тоже необычным типом был
и жизнь свою обдуманно и сильно
за славу непочтительную сбыл.
Не в роли он идейного холуя,
а в роли иудейского борца,
всю муку рокового поцелуя
возвёл на Сына Вечного Отца.
А чтил и он товарищество свято.
Но ведь оно – жив если он пока.
А иудейство в роли постулата
останется на целые века.
Большие года зарубцуют раны.
Попробуй вспомнить имена измен!
А там, быть может, явится Израиль,
его Израиль – крепкий суверен.
Вот лишь Учитель,
вот его Учитель,
не так он понял поцелуй, не так.
Своей Голгофой, словно бы мучитель,
он его душу превратил в пятак.
А что такое по цене пятак –
он дешевее даже, чем "за так".
И на осине удавился грешный,
греха не признавая за собой.
Он знал, как выбраться из тьмы кромешной
и рядом встать со славою другой.
2
Пух голубиный стелется отвесно
и падает, как бы он тоже груз.
Мне, мальчику, всё это интересно –
я подставляю под него картуз.
И мчусь вперёд, как будто ноги — крылья.
А пух лежит – он словно и не пух.
И хорошо, что вдруг я умудрился
перевести хотя б немножко дух.
Дед подустал, пусть и прошёл немножко,
он под осиной отдохнуть присел,
которая печальною гармошкой
в безветрии листвой шумела всей.
И разве тут утерпишь – и спросил я:
"Ты, деда, свою мудрость прояви.
Зачем в безветрии шумит осина,
ведь тишь такая – хоть по ней плыви?"
И дед мой будто муку пересилил
и будто снова заглянул во тьму:
"Иуда удавился на осине –
листва её шумит и потому!
Ведь денюшки ему не дали сласти.
Знай это – и мозгами не балуй:
он Сына Бога целовал при власти –
печатью смерти стал тот поцелуй!"
Потом он встал,
светло перекрестился
и бодро зашагал, что и вдвоём –
и на моих глазах он воспорился
на непосильный для людей подъём.