Из глубин своей депрессии прозреваю живую кровь
внутри всё той же самой неизменной реальности.
Я оставляю ножевые ранения на гладкой поверхности воображения:
с острого кончика Луны осыпается серебристая пыльца,
ребенок просится обратно в утробу,
Мир наоборот.
Кровь приливает к виску
и боль отступает в глубину глазного яблока.
Из подъезда выбегает прохожий и падает на спину, разводя руки в сторону.
Застывшие маяки под белым снегом прячут свои глаза,
погружая темные зрачки в лиловую темноту мертвого камня
и засыпают навсегда.
Корабли оставляют царапины на зыбкой глади волны
и расправляется белый парус, словно бумага сложенная вдвое.
Крики чаек обращаются в длинную строчку,
пейзаж размывается на черно-белом объективе фото-глаза.
Нагретый февральским Солнцем лед Невы
съеживается будто кожа вспыхнувшая багровым румянцем двух неловких влюбленных.
Смерть прекращает стремительный бег, время отвечает тем же.
Медленные, постепенные, рассчитанные на точность человеческие шаги
прекращают быть шагами, прекращают быть шагами, прекращают быть шагами.
Одиночество изменить невозможно, невозможно изменить постоянство боли.
Тоска по совершенству оборачивается всего лишь потребностью доподлинной страсти.
И желание только писать отступает немедленно в сторону,
когда возникает неизбывное желание любить.
15/02/15