*
В квартире впервые в жизни увиденной Димой чьей-то троюродной родственницы - бабки каких-то тёток, или тётки каких-то бабок - было тесно, заставлено всем подряд, и совершенно негде было развернуься. Дима, которому как раз собирался стукнуть в июле десятый год жизни, никогда раньше комнат таких не видел. Чёрт его знает, была ли квартира дедушки и бабушки, которым сдавали на лето Дмитрия, больше, чем эта; или была ли больше, чем эта, квартира родителей; но только в этой квартире троюродной родственницы было вообще не протолкнуться и не пройти. Громадное не вполне оформленное что-то, на чём надо спать /не кровать, не диван/ перегораживало комнату поперёк, будучи дурно притом заправлено тоже чем неизвестно; от громоздящихся, самих собою открывающихся голодными пастями тумбочек было некуда наступить; и ещё что-то было, и ещё, и ещё много чего; и в кухне приходилось прямо протискиваться к раковине мимо хлипкого шатающегося стола /наверное, всё-таки кухня была очень маленькая/.
Приведённый иногда строгой, но в другое время компанейской с детьми тёткой Катериной Васильевной в поразительные комнаты Дмитрий ещё по дороге почувствовал что-то странное. По каким-то неуловимым признакам Дима узнал, что намечающееся посещение родственницы - строгое серьёзное, взрослое дело. От этого ощущения Дмитрий выпрямился, прекратил нарезать вокруг тёти Кати круги по всей залитой жарким летним солнцем улице, как это Дима обычно делал; прекратил швырять в лужи щепки и палки, наблюдая притом, как упадут и далеко ли проплывут; вместо этого всего Дмитрий, выпрямившись, несколько осунулся, и лет пять возраста, по внешности, точно себе добавил.
Троюродную бабку следовало навестить обязательно. Троюродная бабка была сестра чьего-то брата, и была у ней совершенно неудавшаяся жизнь. Всю эту свою жизнь неудавшуюся троюродная бабка прожила одна, вот в этих самых комнатах. Дима стоял теперь, в этих комнатах, рядом с тётей Катей, напротив сидящей - на топчане, наверное - троюродной родственницы. Родственница сидела в цветастом халате; с лишённым косметики, глубокими морщинами пошедшим лицом, с очень короткой стрижкой. Родственнице было, кажется, неудобно, что к ней пришли; и неудобно было Диме и тёте Кате прийти к родственнице - но почему-то прийти обязательно было надо. У бродственницы, ещё, далеко за городом оказалась дача, а машины не было, так что договорились привезти ей какие-то доски, или рейки, или планки, которые подвезёт родственнице на своём Жигули тёти Катин муж дядя Вася.
Садиться не предлагалось, да и некуда было: мебель, плотно заставившая всю комнату, стульев или не дай бог кресел в себя не включала. Шторы на окнах были скорей задёрнуты, чем отдёрнуты. Дима стоял перед сидящей на топчане троюродной родственницей, не по-взрослому держась рукой за руку тёти Кати, и боролся с сильным побуждением отвесить придурковато нижнюю челюсть, и так же дебильно выкатить из орбит глаза. Дима сохранял как мог достоинство, что нарушалось у него только тем, что крепко он вцепился в тёти Катину сухую, сильную руку; и вдруг представлялось Диме, что это он на каком-нибудь скучном серьёзном школьном торжестве, в чёрных брюках, в идеально отглаженной белой рубахе, с преувеличенно-искренним вниманием на лице; а потом переставало это представляться, и Дима снова оказывался в теперь уж точно искренне потрясённом состоянии, в каком, может быть, находился бы человек, наткнувшийся в собственном подъезде на инопланетянина - и опять приходилось запрещать себе челюсть аж до груди отвесить.
Что было в комнате свободных от мебели стен - так все эти стены, по языками слезшим обоям, были увешаны совершенно друг к другу не подобранными картинами, картинками картиночками, и чёрт его знает чем-то ещё декоративным, и на в не своё точно место впёршемся на дрова уже распадающемся письменном столе стояла тарелка со сморщившимися, пересохшими фруктами.
Троюродная бабка, то сидевшая неподвижно, а то стеснительно как-то жавшаяся на сторону, вдруг оживилась, и, подобрав тут же у топчана на полу громадный, вроде баскетбольного, резиновый розовый мяч, протянула мяч Диме.
-Спасибо, - вежливо наклонил голову Дима. Поблагодарив, Дима обхватил подаренный мяч обеими руками, и тёти-Катину руку поэтому выпустил. ...Дима, рядом с тёть Катей, спускался вниз по прохладной и сумрачной лестнице на первый этаж в подъезд; и вертелись у него в голове в качестве впечатлений обрывки только что бывшей беседы, что у троюродной родственницы пьющий сосед живёт через стену, по которому случаю родственница вообще боится в дверь выходить. Ночью Диме приснилась троюроднородственная дача: разваливающийся сарай на засаженном морковью неровном, наклонно на горе расположенном, клочке участка... Доски, рейки и планки, подумал Дима во сне, везти сюда вообще совершенно незачем.
*
У дедушки и бабушки Димы была своя дача, ни в чём на сон этот не похожая. Там и дом был большой с верандой, собственноручно дедом выстроенный с ноля; и тоже собственноручно в углу единственной, но просторной комнате этого дачного дома сложил дед из громадных булыжников красивый, с правильной тягой камин; у камина этого всегда валялась обгорелая кочерга, чтобы кочергой ворошить в камине угли по вечерам - сидя тут же, смотря в языки весёлого, яркого пламени.
Жарко и ослепительно сияло июльское солнце; приближался десятый День Рождения Дмитрия; орава соседской ребятни, в которой состоял Дима, времени не теряла, табунами, взметая пыль, проносясь по улицам дачного посёлка; и, кроме всего другого, Дмитрий представил в общак и в общую оценку только что приобретённый им розовый мяч. Мяч был как мяч, имел он, по пристальной экспертизе каждого из осмотревших его, как свои положительные, так и свои отрицательные стороны и качества.
Только всё равно мяч этот скоро потерялся. Случайно Дима ли, кто-то ли другой из компании, уронил этот мяч с мостика в мелкую, но бурным быстрым потоком катившуюся речку, и в несколько секунд, много в одну минуту, мяч этот скрылся 'из виду навсегда.
16.02. 2015