Моя любовь, Москва моя,
Любил ли кто тебя как я!
М. Предзимний
Скажу одно: что нравственные лишения тяжелее всех мук физических. Простолюдин, идущий в каторгу, приходит в свое общество, даже, может быть, еще в более развитое. Он потерял, конечно, много – родину, семью, все, но среда его остается та же. Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию с простолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен задавить в себе все свои потребности, все привычки; перейти в среду для него недостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом… Это – рыба, вытащенная из воды на песок… И часто для всех одинаковое по закону наказание обращается для него в десятеро мучительнейшее. Это истина… даже если б дело касалось одних материальных привычек, которыми надо пожертвовать.
Ф. М. Достоевский « Записки из мертвого дома»
С самого первого дня моей жизни в остроге я уже начал мечтать о свободе. Расчет, когда кончатся мои острожные годы, в тысяче разных видах и применениях, сделался моим любимым занятием. Я даже и думать ни о чем не мог иначе и уверен, что так поступает всякий, лишенный на срок свободы. Не знаю, думали ль, рассчитывали ль каторжные так же, как я, но удивительное легкомыслие их надежд поразило меня с первого шагу. Надежда заключенного, лишенного свободы, – совершенно другого рода, чем настоящим образом живущего человека. Свободный человек, конечно, надеется (например, на перемену судьбы, на исполнение какого-нибудь предприятия), но он живет, он действует; настоящая жизнь увлекает его свои круговоротом вполне. Не то для заключенного. Тут, положим, тоже жизнь – острожная, каторжная; но кто бы ни был каторжник и на какой бы срок он ни был сослан, он решительно, инстинктивно не может принять свою судьбу за что-то положительное, окончательное, за часть действительной жизни. Всякий каторжник чувствует, что он не у себя дома, а как будто в гостях. На двадцать лет он смотрит будто на два года и совершенно уверен, что и в пятьдесят пять лет по выходе из острога он будет такой же молодец, как и теперь, в тридцать пять. «Поживем еще!» – думает он и упрямо гонит от себя все сомнения и прочие досадные мысли. Даже сосланные без срока, особого отделения, и те рассчитывали иногда, что вот нет-нет, а вдруг придет из Питера: «Переслать в Нерчинск, в рудники, и назначить сроки». Тогда славно: во-первых, в Нерчинск чуть не полгода идти, а в партии идти против острога куды лучше! А потом кончить в Нерчинске срок и тогда… И ведь так рассчитывает иной седой человек!
Ф. М. Достоевский " Записки из мертвого дома"
Испытай один раз полет, и твои глаза навечно будут устремлены в небо. Однажды там побывав, на всю жизнь ты обречен тосковать о нем.
Леонардо да Винчи
Раскудрявилась березка,
Веткой машет, манит;
Стоит мило и не броско
В белом сарафане.
А за ней сосенок ряд,
В бородах зеленых,
Над рекой, шумя, стоят,
Отражаясь в водах.
Я бы это все любил,
И тоску лелеял, —
Если только бы не жил
Среди сосен, елей,
Среди подлости людской,
Низости и чванства:
Там, где мне даже весной
Не в кого влюбляться!
Две дубины символично
Красят щит червонный:
Здесь и люд живет типичный —
Дубиноголовый.
Извиняюсь, нахамил,
Я ведь сам такой же.
Мне в вину лишь, что открыл
Я немного больше.
Да не очень-то блистал
Собственным умишком,
Оттого век свой читал
Я чужие книжки.
Но зато они во мне
Многое открыли,
И в далекой стороне
Верно послужили.
Где был признан и любим,
Был желанен, нужен...
Край чужой мне стал родным,
А родной стал чуждым.
Но родимое болото
Вдруг в трясину затянуло,
И судьба, водоворотом,
Вмиг всю жизнь назад свернула!
Словно рыбу на песок,
Бросили и смотрят,
Как уходит жизни сок,
Трепыхаясь дохнет!
Но и все же не корю
Я тот ветер вольный,
Что занес судьбу мою
В град престольный, стольный!
Там где свет меня признал,
Чопорный столичный,
Где утенок гадкий стал
Величавой птицей!
Что осталось от былого?
Переломанные крылья,
Да тяжелые оковы,
Что к земле прибили.
Может все же пожалеть?
Ни о чем жалеть не буду!
Мне дано было взлететь,
Жить и верить в чудо!
2010 год
Жить сделать чудо!
29. 11. 22 год