Сцена. Яркий свет. Зал пуст. Резкий взмах рук. Он представляет: как кричит, как говорит и читает, как разносится его голос и застревает в сердцах людей, как в их головах всплывает кинематография страстей, мыслей о прошлом, настоящем и будущем, как они сопереживают, сидя неподвижно-скованно. В тоннеле прожектора колеблются частички пыли, они словно черные звезды, уносят его с собой. Сегодня он говорит о жизни, говорит ему, пустому залу, говорит открыто, а они, уверяю вас, слышали. Говорит о светлом детстве, о траве, вздымающейся над рекой, о гладких камушках в руке, что забрасывались с азартом в воду. Говорит о своем старом доме, о всепроникающей силе музыки, о том, что она носит собой отпечатки живого в душах людей. Он чувствует поддержку этих старых пустых стульев, скрипучего паркета. Он испытывает исключительное ощущение, когда действительно начинаешь говорить, и слово обретает смысл, значение, становится сверхматериальным, воплощает тончайшие краски. Теперь он ставит одну из пластинок. Начинает двигаться, танцевать без стеснения, описывать в воздухе картины. Жарко, признается. Взмокла рубашка. Отдышался и улыбнулся им.
Как всегда, в субботний вечер он уделял им час. В остальное время он преображался в серого клерка, обращал вынужденное внимание на работу, на график, на ритм бензиновых моторов, на белую простыню и не менее белый воротник. Сотни писем, сотни мертвых знаков, ворох прошений, документов. Мутное небо в грязном окне. Всё как всегда, кроме субботы, где он настоящий, не лжет себе, не заискивает, и – говорит. Серая рутина сменяющихся дней, в коей он как в каком-то мутном дурном сне, конвейерная сутолока людей, не знающих своего места. В этом внешнем много страха. Он знает, что мир когда-нибудь изменится, оценит свое солнце, одно на всех. Миру суждено однажды проснуться, он придет к этому, к своему счастью, - об этом он тоже рассказывает своей многочисленной публике в зале. Но пока он застыл в своем разлагающемся ожидании, он обрел свою форму – камеры смерти, видно, из-за того, что каждый забыл свой первый, изначальный дом. В этом мире он нем, в самом что ни на есть физическом смысле, да и в иных тоже. Это помогает быть превосходным лжецом во благо собственной правды, во что бы то ни стало скрываться от посторонних – его единственная цель в отношении внешнего мира. Он выжидает, и не важно сколько осталось ждать. Его интересуют лишь фантомы на не занятых ещё местах в зале и молчаливая пыль.
Поразительная серость города, окольцевавшая нашего героя, выдавливала из него день за днем по малой толике жизни. Это небольшое ухищрение для жертв-жителей было крайне привычным, даже в некотором роде пустячным делом, и они исправно подносили эту дань. Капля за каплей в каждой выкуренной сигарете, выпитой бутылке, по глотку исчезала реальность, исчезала честность, а о трезвости, само собой, все хотели бы забыть.
Но наш серый клерк обладал поистине кристальным умозрительно-духовным зрением, внутри себя имея широчайшее понятие об универсуме, но выразить его в той нужной мере и форме ему до сих пор не представилось возможным. Обладая огромной силой в сфере восприятия и не применяя её, он становился раздувающейся бомбой, которая только и ждала своего часа.
Возвращаясь в свою бесприютную каморку, он замирал: обшарпанные серые стены, заброшенная в угол коллекция пластинок, напоминавшая когда-то о страстном увлечении, облупленный лак деревянного стола, пустые окна, одинокая лампочка на потолке, по ржавым батареям лилась душнота. В этой комнате, казалось, никогда не было воздуха, кровь неохотно бродила по организму, удушье царствовало здесь. Присев на рваное кресло, он всматривался в угол, а угол отвечал ему тем же, даже как-то приветствуя его своим стоическим молчанием. Так он общался, так находил мир. Со стороны это виделось тихим безумием, но это отчаянное «всматривание» являлось нечто большим в его жизни. Он детально его разбирал, фактически медитировал, с каждой минутой он всё больше тонул в нем. Девяносто градусов чистого великолепия, отрешенности, покоя и философии отражались в расширенных зрачках, а улица решительно противопоставляла свои тридцать градусов жары. В его глазах порхали призраки будущего, чистой глади идеального мира, совершенного в своих соотношениях, сплетениях, пропорциях. Пульс замедлялся, его руки становились холодными, он сам из себя уже представлял недвижимую статую, фундаментальность, растворяющуюся в ином пространстве. Так, прикасаясь к смерти, он открывал для себя чистоту ослепительного света, находил друзей, выхватывая их имена в густом эфире, приглашая их в зал в качестве зрителей, чтобы поведать им о царстве слепого бетона и асфальта и о здешней красоте – музыке.
В дверь постучали. В комнату словно собака вбежала струя воздуха, дверь открылась, и на пороге показалась девушка лет двадцати с вопрошающим взглядом. Она предлагала ему купить набор отверток. И так, в стеклянных зрачках отражались отвертки. Набор их был внушителен, как и вспотевший лоб девушки, который, ко всему прочему, расползался в пространстве, отдавая тепло сковороды. Ничего не ответив, он просто закрыл дверь.