Светлой памяти Героя Советского Союза
Николая Петровича Игнатьева
Мне нравилось беседовать с ветераном войны бывшим летчиком Николаем Петровичем Игнатьевым. Между нами давно существует полное взаимопонимание. Оно установилось как-то сразу, при первой встрече, взглянув в глаза друг другу. Вот сейчас он сидит передо мной, плотный, в белой рубашке, с простым добрым лицом. Седые пряди волос зачесаны назад. Мы беседуем о войне.
— Знаешь, — говорит он, — в жизни многое зависит от случая, а на войне особенно. Шальная пуля — случай, шальной осколок — случай... И надо всегда быть готовым к любой неожиданности. Не только в бою, но и после боя, даже в самой безобидной ситуации. Избитая фраза: война есть война, но, — увы! — она справедлива.
Игнатьев помолчал с минуту, а потом добавил:
— Я хочу рассказать об одном случае, произошедшем со мной. О нем по ряду причин я молчал долгие годы. Учти, ты первым услышишь эту историю.
Если помнишь, наш 728-й истребительный авиационный полк с декабря 1941 года воевал на Северо-Западном фронте, потом на Калининском. В 1943 году его перебросили на Курскую дугу. Там у нас были жаркие бои. Потом мы участвовали в освобождении Киева. К началу 1944 года я лично уничтожил 21 вражеский самолет и еще 13 в составе группы. Другим и за меньшее число сбитых самолетов противника присваивали звание Героя Советского Союза, а меня эта награда обходила. Хотя я знал, что командир полка дважды писал на меня представления.
В начале 1944 года наш полк еще находился под Киевом, так как враг, надеясь сбросить нас за Днепр, предпринял наступление под Корсунь-Шевченском.
Вечером 22 февраля 1944 года меня вызвали к командиру полка.
— Только что сообщили: тебе присвоено звание Героя Советского Союза. Приказано направить в Киев для торжественного вручения награды. Думаю, полетишь на самолете, надежнее будет, ведь дороги плохие. Да и повод есть: зайдешь в штаб и заберешь документы. Сегодня соберешься, почистишь форму, а утром — в полет.
Утром 23 февраля я рано проснулся, собрался, сел в свой «Як» и вылетел. Сердце буквально пело: во-первых, праздник, день Советской Армии, во-вторых, сегодня я, наконец, получу заслуженную награду. Хотя, погода была пасмурной: по мутному небу плыли многослойные низкие серо-белые облака, из них иногда сыпал снег.
Я приземлился на аэродроме в пригороде Киева, затем направился в штаб, получил документы, выяснил, как добраться до места вручения наград.
Нас собралось человек семь, представленных к такому высокому званию, и после приветствия в торжественной обстановке нам вручили Золотые Звезды. Потом нас пригласили в соседний зал на банкет, где был накрыт роскошный по тем временам стол. Мы выпили за Советскую Армию, за Победу, обмыли свои Золотые Звезды. Потом нас развезли по «своим» подразделениям на машинах ЦК компартии Украины.
Да, крепко я тогда выпил, но сильное опьянение почувствовал, когда добрался до аэродрома, уже в теплой комнате штаба, пока готовили мой самолет к вылету. Помню, посмотрел на меня инженер полка, пожилой капитан (фамилию его я забыл) и говорит: «Послушай совет человека, много пережившего и повидавшего на своем веку: отмени полет. Ты сейчас еще (извини!) в «подпитии». Кто знает, что в таком состоянии с тобой произойти может. Выспишься у нас, а утром в путь-дорогу. В ваш полк мы позвоним».
Мне бы послушаться его совета, но был я тогда молодым и глупым. К тому же мне так хотелось покрасоваться перед однополчанами с Золотой Звездой на груди именно 23 февраля, что я, поблагодарив капитана, заявил: «Полечу!». А сам подумал: что в этом сложного, тридцать минут — и я дома!
На стоянке осмотрел свой «Як», забрался в кабину, запустил мотор, вырулил на взлетную полосу и взлетел.
Погода оставалась плохой, видимость не ахти какая, и к тому же начало темнеть.
Вывел самолет на курс, сверился с картой, лечу.
Однообразие полета утомляет. А тут еще влияние алкоголя... Словом, по-видимому, я уснул. Сколько времени пребывал в таком состоянии — сказать не могу. Когда очнулся, смотрю — самолет летит с небольшим креном. По компасу отклонение от курса составляло около пятнадцати градусов к западу. Привычным движением ручки выправил машину. И сразу мысль в голове: где же я нахожусь?
Посмотрел направо, затем налево — под крылом однообразная местность: поля перелески, припорошенные снегом, без видимых ориентиров, которые позволили бы привязаться к карте. Посмотрел на часы — и тут меня опять словно обухом по голове: отправляясь в полет я (впервые в жизни!) не зафиксировал время вылета. Лихорадочно вспоминаю последние события. В пятнадцать часов я был на аэродроме. Это время запомнил потому, что, когда я вошел в штаб, дежурный офицер говорил кому-то по телефону: «Сейчас пятнадцать ноль-ноль. Вам перезвоню после совещания». Сколько времени я провел у инженера? Пятнадцать минут? Сорок минут? Потом я шесть-семь минут шел к своему «Яку». Пять-шесть минут ушло на предполетный осмотр, прогон мотора, выруливание. Значит, вылетел домой в промежуток времени от 15 часов 21 минуты до 15 часов 53 минуты. Разница в 32 минуты. Полчаса в авиации значат много. Если средняя скорость самолета около 400 километров в час, то отсюда следует, что разброс по трассе может доходить до 200 километров (что чуть превышает расстояние от Киева до моего аэродрома), а от трассы - до 50 километров. Много! Ветер также мог добавить километров 5-10 в ту или иную сторону. Запас горючего пока есть. Но это в том случае, если не появятся «мессершмитты» и «фокке-вульфы». Воздушный бой съедает много топлива. Не говоря уж о том, что с парой вражеских самолетов я еще могу сражаться, а вот при встрече с четверкой мне тяжело придется.
Опять вираж вправо, затем влево. И снова не могу привязаться к местности. Обзываю себя последними словами. Представляю, как однополчане зубоскалить начнут, если узнают, что я заблудился. Ведь в 1943 году я исполнял обязанности штурмана полка. Хорош штурман!
Вокруг меня бело-серая дымка, да и земля в таких же оттенках. Надвигались сумерки. Я уже было решил подняться вверх и пробить облака (несмотря на большой расход топлива), сориентироваться по закатному солнцу, развернуться на восток, лететь куда-нибудь к Днепру и попытаться сесть на любую площадку. Хотя такая посадка всегда чревата аварией или даже катастрофой. Но вдруг сквозь дымку увидел сельцо у кромки поля. Решил: если поле обрабатывалось, то оно, по крайней мере, ровное. Сяду ближе к домам, выясню, где нахожусь, — и домой.
Приземлился, сразу развернувшись для удобства взлета. Ведь уже, как ранее упомянул, вечерело. Выпрыгнул, расстегнул куртку, так как мне было жарко, от напряжения я взмок, и направился к ближайшей хате. Навстречу выходит пожилая женщина в изрядно потертом полушубке и укутанная шалью.
Увидев на отутюженной форме новенькую Золотую Звезду Героя Советского Союза, орденскую планку, она всплеснула руками, кинулась вперед и уткнулась лицом в плечо. Только повторяла: «Шановий, шановий».
Я, погладив ее по спине, спросил: «Бабуся, а где Хохловка находится?». Она, отстранившись, показала на край поля, поросшего перелеском, откуда раздавался слабый гул: «Там!».
— А ваше село как называется?
— Змиевка.
— А фронт где?
— Мабудь, там и будэ.
Она снова махнула в сторону, откуда раздавался слабый гул. От ее слов меня прошиб холодный пот: оказывается, я приземлился за линией фронта! Не хватало еще в плен к немцам попасть с новенькой Золотой Звездой Героя Советского Союза! Остатки похмелья мгновенно выветрились из головы.
— Бабусь, а фронт далеко будет?
— Хиба ж це маю? Верстив тридцать, або сорок?
— А немцы в вашем селе есть?
— Вони там, у тех хатив, — она махнула рукой в сторону дальней от меня околицы села и добавила: — Тикай, хлопче, швыдче видседеля.
— Спасибо тебе.
Я обнял ее на прощанье, вытащил из кармана куртки плитку шоколада (единственное, что было у меня в карманах), сунул ей в руки и побежал к самолету. Обернувшись, увидел, что женщина перекрестила меня и направилась к хате.
Неостывший мотор запустился быстро. Я дал газ и пошел на взлет. Однако колеса вязли в раскисшем, хотя и подмороженном, грунте. Самолет долго не мог набрать скорость. На рев мотора из дальних хат высыпали немцы, побежали в мою сторону и давай стрелять из автоматов! Но тут я оторвался от земли и после недолгого выравнивания перевел истребитель в набор высоты, направив в плотную облачную дымку.
Фронт был рядом. Я пересек его линию в бело-сером месиве облаков, чтобы избежать обстрела зенитками и встречи с немецкими истребителями. Ближе к Днепру развернулся и стал планировать на аэродром.
— Что-то ты долго летел, — бросил реплику командир полка в ответ на мой рапорт. — Минуты три назад мы звонили в Киев. Там ответили, что ты вылетел почти сорок минут назад.
— Погода ведь какая! Поэтому, чтобы не потеряться, летел почти посередине Днепра, и только потом повернул к аэродрому.
Произнес эту фразу, а сам подумал: и почему я так не сделал?
О том, что сел у немцев, — я никому даже не заикался.
Хотя особый отдел организация и серьезная, дураков в ней хватало. Впрочем, стоит отметить: отрицательного отношения к особому отделу у меня и тогда не было, и сейчас нет: на войне каждый выполняет свою работу. И немецкая разведка иногда тоже неплохо действовала. Это объясняет, почему я решил промолчать.
А потом мы всем полком отметили День Советской Армии и обмыли мою Звезду.
И все же, несмотря на нелепость произошедшего со мной, я мгновенно сделал соответствующие выводы: с этого дня и до конца летной службы тщательно готовился к каждому, даже самому простому, полету, внимательно изучал карты, в воздухе всегда был предельно осмотрительным.
Когда мы вступили в Германию, у нас некоторые летчики в преддверии скорой победы расслабились и поэтому гибли в безобидных ситуациях.
Я думаю, что и к каждому виду человеческой деятельности надо относиться всегда серьезно и до конца отдаваться своей работе. Не хочешь или не можешь по какой-то причине этого делать — уходи.
Да и жить надо также. Я как-то вычитал у Марка Аврелия фразу: «Живи так, будто день, в который ты вступаешь, есть первый и последний день в твоей жизни». Правильно он написал!
— Николай Петрович! А почему Вы мало выступаете с рассказами о своих подвигах? Некоторые чуть ли не каждый день речи произносят...
Игнатьев едва заметно улыбнулся:
— Им бог судья. А меня тщеславие не мучит. Слово свое я сказал в небе войны.
— Николай Петрович! Извините за мальчишество, но нельзя ли мне взглянуть на Вас в парадном облачении?
Немного подумав, Игнатьев ответил:
— А почему бы и нет.
Он подошел к платяному шкафу, достал парадный китель полковника ВВС, весь увешенный орденами и медалями. С секунду подержав его в руках, он решительным движением вдруг повесил его обратно и надел простой черный пиджак с контрастно блестевшей на нем одной, единственно наградой — Золотой Звездой Героя Советского Союза, а затем повернулся ко мне.
— Смотри!
И у меня дрогнуло сердце. Внезапно до самых глубин души дошло: надев не парадный мундир, а пиджак, Игнатьев тем самым дал мне понять, что он воевал не за награды и почести, а сражался за Родину!
Честь ему и слава!