«МЕЛАНХОЛИЯ» ДЮРЕРА.
То, что я предлагаю не является ни анализом, ни исследованием, ни даже историей. Это просто попытка объяснения в любви к одному изображению. Изображение это не только широко известно, но и даже весьма тиражировано. Правда, ему повезло гораздо больше, чем Джоконде. Её-то укатали так, что приходится делать над собой героическое усилие, чтобы увидеть не надоедливое клише, а портрет дамы, которая так нравилась автору. Не всем подобное усилие удается и многие так и не увидели ту, настоящую, если можно так выразиться, Джоконду. Чем больше её используют, тем она дальше и дальше. Видимо, недалек тот день, когда эта прекрасная дама, в своем хоть сколько-нибудь первозданном смысле, вообще исчезнет, растворится в тоннах типографской краски, сотрется миллионами ленивых глаз и уйдет туда, откуда пришла — в недоступные слои ноосферы, где её уже точно не потревожат.
Гравюру Альбрехта Дюрера «Меланхолия» я впервые увидел в возрасте весьма нежном, мне было лет тринадцать. Это оказалась репродукция из журнала «Огонек». Я уже тогда серьезно интересовался живописью и кое-что видел из Дюрера. Но этот лист раньше мне не попадался. Я аккуратно вырезал его и впоследствии, время от времени, вешал на стену, клал в ящик стола, снова вешал, снова прятал. Так или иначе эта картина была со мной.
Прошло много лет. Я перевидел столько картин, что иногда и сам жалею об этом. Но не забылся мне тот тихий и малопонятный восторг, который я испытывал перед этим странным изображением. О нем написаны множество книг и статей. Каждый предмет, задействованный в картине, объяснен и прокомментирован досконально, до косточки. Все значения и смыслы этих предметов и самого героя давно разложены в мельчайших деталях по полочкам и пронумерованы, как ящики на оружейном складе. Так какой же смысл еще что-то писать об этом? Хороший вопрос. Дело в том, что я-то, тогда в юности, не знал всех этих многочисленных смыслов и разъяснений. Я просто смотрел и переживал увиденное без посредников, без нашептываний, без указующего перста. Словом, наслаждался без инструкций. Это была чистая и незамутненная эмоция, которая теперь мне уже абсолютно недоступна, ибо мозг перегружен мировой культурой, как провинциальный индийский поезд пассажирами. Теперь мне бы снова хотелось вернуться туда и посмотреть на гравюру так же, как я глядел на неё давно. Отбросить все смыслы, тайные и явные, не копаясь в перечне того, что означает то-то и то-то, не зашоривая глаза смысловыми метаморфозами. Получится ли? Попробую.
В некоем месте сидит, задумавшись, ангел. Тут умные дяди начали неразбириху. Они полностью уверены, что это женщина. Я не уверен. Достаточно взглянуть на автопортреты Дюрера, чтобы понять, - его мужчины могут быть внешне много более женственней, нежели сами дамы. Но дело не в этом. Если перед нами ангел, то спор о его половой принадлежности смешон. У ангелов нет пола. Но умные дяди твердят: никакой это не ангел, это Мастер, а крылья — всего лишь символ надземности творца. Сомнительно. Раз есть крылья, — стало быть, перед нами именно ангел и никто другой.
Что делает ангел в мастерской Мастера? Я был уверен в юности и уверен сейчас, что ангел выбрал момент, когда хозяин этого места отлучился. Возможно, лег спать. Или пошел в лавку за хлебом. Да мало ли куда. Ангел пришел не один. С ним маленький ангелочек, у которого в руках нечто похожее на книгу. Но малыш ее не читает. Правда, лицо его недовольно. Допускаю, что он может книгу и порвать. Надеюсь, до этого не дошло.
Мы не знаем кто именно этот пришедший ангел. Иерархическое его место сложно определить. Может, это просто ангел-хранитель. А может, кое-кто повыше. Не важно. Глаза ангела скошены вверх и влево, в сторону. Примерно, по направлению к надписи «Меланхолия». Но это очень примерно. Выражение лица спокойное и без тени мыслительного напряжения. На хорошей репродукции видно, что ангел не скован мировой проблемой. Он не пригвожден тяжкой думой о мироздании и человеке. Ангел просто смотрит по малой диагонали и всё. Ему не скучно, не грустно, не весело, не беспокойно. Кажется, что ему никак. И это порождает некоторый диссонанс с тем огромнейшим количеством предметов, каждый из которых открыто свидетельствует о беспримерном напряжении кипучей мыслительной и созидательной деятельности хозяина этого места. Дело не спасает даже циркуль в руках у гостя, поскольку он взял его просто так, без цели, руки занять.
Лицо ангела, его спокойное отстранение от окружающей обстановки, очень важный факт не для искусствоведов, а для меня. Мне ведь не надо диссертации защищать и поддерживать своё профессиональное реноме. Мне надо отыскать свою эмоцию, которая поможет, при везении, хоть частично понять эмоцию Дюрера, когда он делал свой шедевр. Художник не всеми эмоциями управляет, не все они обязательно переходят в окончательное изображение. Многое само влезает, без спроса, без зова. Многое оказывается там, внутри всех возможных смыслов автора или даже под ними. А потом эти безбилетные смыслы и эмоции неминуемо всплывают, как утопленники на реке (пардон).
Итак, ангел пришел в жилище Мастера, сел и смотрит бесстрастно куда-то. Вглядевшись в лицо, можно подумать, что еще чуть-чуть и гость слегка усмехнется. Но отчего? Не забудем о тех многочисленных следах интеллектуальной и технической деятельности хозяина, разбросанных тут и там. Что-то заставляет ангела незаметно усмехнуться вот-вот.
Да, собственно, эти предметы и усилия — вот что усмехнуло гостя. Давайте спросим себя трезво: что является основной преградой для непрерывного и поступательного духовного роста человека? Ответ известен. Преграда — это наше тело. Ему слишком многое надо. Ему, телу, надо кормиться, совокупляться и еще надо, чтобы оно не болело. Перечень дальнейших необходимостей и не стоит воспроизводить, ибо он огромен. Ангел, как существо из совершенно другой биологии, а значит тела в нашем понимании не имеющий, со снисходительной усмешкой глядит на человеческие потуги. Примерно так же смотрит взрослый мужчина на первые шажки годовалого мальчугана. Но мальчуган вырастет и будет ходить уверенно. А здесь не то. Здесь ангел прекрасно понимает, что полное воссоединение с духовным подъемом для смертного человека, по сути, невозможно. Тело. Оно его не пускает. И от него не отделаться. Помните Мандельштам вздохнул:
Дано мне тело. Что мне делать с ним...
Недаром почти все религиозные практики прибегали к умерщвлению плоти. Монахи самых разных конфессий понимали — есть тело, нет духа.
А точнее: чем меньше тела, тем больше духа. Они морили себя голодом, пили воду и все равно догадывались, что все это иллюзия. Как ни голодай, - ты раб своей физической оболочки и от неё никуда не деться до самой кончины.
Ангел не задает вопроса. Он не презирает жалкие потуги. Он только слегка сочувствует и, как существо более развитого порядка, не может и не должен в чем-то помочь или облегчить человеческие страсти. Возможно, что это ему и запрещено. Как знать... Сдается мне, что огромный кристалл, который занимает в гравюре непростительно много места, неспроста там лежит. Это камень. Тело, как камень, тянет нас вниз. Пока мы топаем по земле, не оторваться. И никакие магические квадраты, никакие тигели с алхимической бодягой на огне, никакие мантры, сутры, чакры и прочие атрибуты мнимого прозрения, ничто из этого не даст то, чем пользуется ангел каждый свой миг — чистым духом надземности. Потому он и сидит, усмешливо глядя незнамо на что. Пилы, клещи, гвозди, молотки... Как смешны ему эти нелепые инструменты. Вероятно так же смешны, как нынешнему обладателю зажигалки смешны долгие и трудоемкие способы запалить пучок соломы бесштанными папуасами.
Позволю себе маленькое отступление. Только один раз в жизни я видел такое же усмешливо-снисходительное выражение лица. Дело было в армии много лет назад. Южная группа войск. Венгрия. Войсковые учения. Нашу разведроту, разделив на группы по семь человек, отвезли на вертолете в разные районы болотистого Хаймашкера, и высадили прямо там, чтобы каждая из групп охраняла лесную дорогу от возможного «противника» В моей группе я был единственный «дед», а остальные солдатики из зеленых. Три дня мариновались мы там с автоматами и пулеметами. Наконец на четвертый день за нами прилетел вертолет. Из него вышел капитан Дунаев, уже повоевавший недавно в Анголе и пороху там понюхавший весьма основательно. Он сказал, что лучше нам не везти ящики с патронами обратно, а расстрелять их здесь, поскольку они уже списаны. И вот ребятушки на радостях давай палить по чем зря. Палили радостно, от души. Я уже за два года настрелялся, поэтому присел в сторонке и смотрел на капитана Дунаева. Так вот у него было то самое усмешливо-снисходительное выражение, как у дюреровского ангела. Он сидел так же подперев голову руками и едва улыбался, глядя на желторотых солдатиков, которые, как дети малые, играются с боевым оружием. Ему, с двумя африканскими ранениями, было смешно и слегка нелепо видеть этот детский сад.
Но, вернемся к Дюреру. Его ангел не смеется. Он понимает. Так надо. Пусть пытаются. Пусть пробуют. Не получится здесь — получится Там. Такова игра. Я даже допускаю, что каждый ангел был когда-то человеком. И очень неглупым человеком, ибо глупых ангелами не делают. Стало быть, он помнит и себя в прошлом. Ему хорошо знаком этот угар самопознания, в котором судорожно пребывает Мастер. Маленький ангел не может пока составить компанию в этом созерцании. Он еще только учиться. Еще не понимает где он и что он. Потому-то малыш тужится с книжонкой, не сильно интересуясь о чем она и зачем.
Скорее всего, как только появится хозяин помещения, ангел испарится, дабы не травмировать пытливого Мастера. Ведь о вышних позволительно лишь догадываться и верить, а не знать наверняка.