2014
ПРЕДИСЛОВИЕ ТАТЬЯНЫ ГОРИЧЕВОЙ
ЧЕЛОВЕК ДЛИННОЙ ВОЛИ
Олег Охапкин – особая фигура в петербургской, метафизически серьёзной поэтической традиции. Наиболее ярко из всех поэтов питерской неофициальной (да и официальной) культуры он выразил православную, литургическо-космическую сущность русской души. Он, как могучий богатырь, противостоит энтропийному, мутному потоку сегодняшней и вечной пошлости. В Охапкине нет «срединного», западно-буржуазного начала, которое грозит уничтожить всё живое в мире, а сегодня с гламурным, наглым триумфализмом воцарилось и на русских экранах, и в униженных русских душах.
Россия существует или в аду или в раю. «Сжигая собственную душу», выбирая спасительную нищету, непрерывную боль, древний и новый хаос, Олег Охапкин не остаётся некой пассивной жертвой. Тем более нельзя его назвать «жертвой режима», в его поэзии нет политиканства и психологического редукционизма, она эк-зистенциальна в самом глубоком смысле слова. Эк-систенциальна, эк-стазна, потому что существует как Дар, как обращение к Иному.
Православный поэт - это homo liturgicos . А в литургии присутствует антиномическая апофатика - поэт переживает неслыханную боль, потерян перед лицом вселенского ужаса, но одновременно он славит Бога, он – рыцарь с «варварской», скифской лирой. Православное песнопение о Страстях Христовых кончается всё же славословием: «Слава силе Твоей, Господи!» Так и Олег – по страданиям Антонен Арто и Винсент Ван Гог вместе взятые – побеждает ужас ликованием, звенящим «тихим светом», сам превращаясь в вечно горящий куст Пятидесятницы.
Его поэзия православна и литургична. И литургичность Охапкина - как и подобает быть литургичности евразийской – бесстрашна и космична. Она возвращает к земле, стихиям, деревьям, к мистерии «тихого света»:
Поэзию совсем не ту
Растения знают. Их заботы
Крупнее наших. Листопад
Куда трагичней тех утрат,
Что мы зовём разлукой с милой…
Достоевский устами старца из «Братьев Карамазовых» сказал о животных: «Они с Христом прежде нашего». То же можно сказать и о природе вообще.
Смотрю я, грустный поневоле,
На вечереющее поле,
Страданью мира приобщён.
И он лежит передо мной,
Притихший мир с коровьим взглядом
И грусть моя белеет рядом –
Фонарь на кровле жестяной…
Мистерия коров, кустов и яблонь глубже человеческих переживаний, и только пророку, святому и поэту открыт вход в её святилище:
Я наблюдаю яблонь быт,
Их мудрости простой открыт.
Учусь у них смиреной доле
Плодоносить на здешней воле.
Как и в любой мистерии, здесь в центре – партиципация, при-частие, при-общение. В православии же – обожение, которое является целью бытия человека и вселенной.
Как будто я кустом ликую,
От солнца пьян, как от вина,
Пылающая купина.
Для Охапкина, как для брата всей твари, нет мертвого бытия. Всё оно пронизано светом. В индоевропейских языках «свет», «свят», а также «плотность» часто совпадают. Например, в немецком: licht – dicht. Плотность – это отсутствие пустот. Невозможность энтропии, механического автоматизма, смерти. Это – жизнь, органика. Дух святой, всё собой наполняющий и оживляющий.
Энтропия существует только в нашем греховном воображении. «Это несущее, ставшее сущим». ( Так св. Афанасий Великий определяет дьявола).
Он как тайна и страсть, проникает во всё
И живёт глубины прорастанием
Это Он так щемяще томит и сосёт
Мир смущает неведомым знанием.
Это Он, это Он, и в жуке, и в траве,
И во всём, что в томлении дышит…
Видишь, мыслит в ладони твоей муравей,
И трава себя творчески слышит.
Охапкин, отождествившись с «пылающей купиной», исповедует глубокую, мистическую церковность. Церковь была создана в Пятидесятницу сошествием Святого Духа. Церковь – самое хрупкое и невозможное из того, что есть на свете. Но она сильна и непобедима, «и врата адовы не одолеют её».
Парадокс веры – в сочетании предельной беззащитности и героической, торжествующей силы.
И чем зима стояла злей и доле.
Тем выше будут воды в правоте.
Бесстрашный скиф и варяг понимает, что его мощь – от смирения. «Тихий свет» творения учит этому:
Я увидел вблизи, насколько природа
Величавее нас, как наша порода
Истерична, когда Творец нас покинет,
И стихия в тот разрыв постуками ринет.
Стало весело мне…
Жизнь христианина литургически закончена. Литургия циклична, как циклично время природы, с её повторяющимися временами года. Но христианин это – воин, богатырь, «человек длинной воли» (слова Охапкина на вручении ему премии Державина). Война (особенно война внутренняя, духовная), натянутый лук и стрелы, молния Гераклита, одиночество избранности – эта вертикаль христианства – не менее, а может быть и более всего характеризует «одного в поле воина» Олега.
Охапкин – поэт Апокалипсиса. Он знает, что служит жертвенному Агнцу в обагрённых кровью одеждах, что принадлежит к избранным, к тем, кто «пришёл из великой скорби» и не преклонил колени перед Ваалом.
Охапкин живёт жертвой и болью. Поэтому в нём «религия всегда побеждает философию» (вспомним слова Розанова). Жертвенность его радостна, полна надежды. Впереди – всегда Пасха.
Явственный времени ход
В полночи Пасхи
Тишь, молодеющий год,
Сроки развязки.
Полночь вошла в обиход.
Время пробило.
О, небосвод, небосвод!
В яме светила.
Вспоминается наставление старца Силуана: держи свой ум во аде и не отчаивайся. Поэт достигает вершины мировой полночи, переживает боль и одновременно слышит, как из таинственных глубин звучат всегда неожиданные глаголы: Христос воскресе из мертвых!
Православие тем и отличается от католицизма, что за крестной мукой всегда следует Воскресение. Православие - особенно русское – не может бесконечно разглядывать раны Христовы, созерцать во всём натурализме бесконечность Христовых страданий. И ещё одна глубоко православная черта характеризует стихи Охапкина: в нём нет дуализма между духом и плотью, между сверхестественным и природным, поэзией и прозой:
Жара. Уж Солнце высоко.
И запахом берёзы
Напоено всё: от того
Поэзии от прозы
Не отличить.
В живом космосе всё трепещет, ликует:
Светает. Равноденствие. Весна.
Великий Пост. В грядущем солнце всходит.
Стой! Кто идёт? И видно по погоде:
Природа просыпается от сна.
Но здесь и битва с собственным обрывающимся дыханием и растерзанность телесностью. Жизнь Олега была сплошной неустроенностью, он жил в вечном безденежье, бездомности, голодал, сидел в психушках. Даже в нищем мире «Второй» питерской культуры Олег выделялся своим неблагополучием. Он был согласен и с бытием бессеребренника и с «вечным боем», благославляя, сражаясь, оставаясь Иовом на пепелище и торжествующим Агнцем из Апокалипсиса.
Незадолго до его смерти, я видела Олега по французскому телевидению. Шла передача о «Второй» культуре. Показывали питерскую психушку. Не секрет, что испытание отечественной психиатрией пострашнее холода, голода, даже тюрьмы. Олег – это русский Антонен Арто – выглядел всё таким же богатырём. Не замечались ни обшарпанные стены, ни бедное убранство «палаты №6». Побеждали фигура, лицо и голос Охапкина. Он, как будто восседал на троне, читал свои последние, очень светлые стихи. И я вспомнила слова Мастера Экхарда: «Бес ничем не отличается от ангела кроме одного: если бес находится в раю, ему кажется, что он – в аду, а у ангела всё наоборот: если он в аду, ему кажется, что он в раю».
И исчезли грязные стены больницы. И вновь захотелось в Россию, туда, где Новая Земля и Новое Небо. А безумие до сих пор священно.