Французы Сызрани.
9/8
Ортопедической походкой
не выходи впотьмах за водкой,
хирург в дозоре круглый год,
его зовут Огюст Гюго.
Вступив нечаянно в фалангу,
смещайся к офисному флангу,
на строгий кейс смени рюкзак,
ведь ты лакуза, не Бальзак.
Сопят под боком лимитрофы,
не ожидая катастрофы,
их тропы тянутся в Ла-Манш,
заткнись, “L'Humanitе Dimanche”.
Усни на коврике старинном,
глаза закапав стеарином,
не сокрушаясь о рубле,
как учит Франсуа Рабле.
Рачка доставши из ракушки,
прочисть его проклятьем ушки
изнеможённому ханже,
как делал нежно Беранже.
По снегу трактор пишет траком
в любви признание баракам,
в ангар попятился, как рак,
мсье Сирано де Бержерак.
На пристани два жантильома,
скучая смертно, ждут парома,
в деберц сыграв на камамбер,
а на устах Гюстав Флобер.
Доверив жизнь свою Багире,
откалибруй на рынке гири,
не верил рыночным весам
известный скептик Мопассан.
За рядом ряд стоят торговки,
породы грубой полукровки,
не ел бы современных кур
гурман капризный Беттанкур.
Я возмечтал надысь о Дусях,
паря спросонья на воздусях,
приподнимая канотье,
как Теофиль, mon Dieu, Готье.
10/10
Есть женщины с наклонностью к перу,
но их не приглашают ко двору,
отдайте нам Ваш дамский авуар,
Симона, Вашу мать, де Бовуар.
Но стоит ударение сместить,
как хочется главой об угол биться,
цыц, девица, убийца, чечевица,
пора тобой подмостки подмести.
*
На перекрёстке жоха и ханжи
лежит Лолита Поля Хиндемита,
подбрита мышца главная, подмыта
в морщинах щель и щурится во лжи.
*
Упругих ягодиц химеру
забудешь, всуе помянув,
давайте милиционеру,
миллионеру, лицемеру,
доверим порох и страну.
*
Молчат михрютки подо льдом,
набрала в рот воды Елена,
висит за облаком Селена,
басит осипший: “Где мой дом?”
Катализ козлика рассеет,
зима снежком припорошит,
кто лыком шит, пускай спешит
спасать Медузу от Персея.
Я ем трагический вареник
и драматический арбуз,
избавиться от всех обуз
помочь не может жёлтый веник.
Насторожён и расторопен,
подвижен, но нетороплив,
к нам поднимается прилив,
чтоб насолить лицу и попе.
*
От суховатой замкнутости штудий
теряют влагу понемногу люди,
горенье поглощает кислород,
смиренье проповедует урод,
а что народ? шипит, что сиг на блюде.
*
Плавают кролики по воде,
рыбки по склону взбегают резво,
ослик о лоске рассудит трезво,
плачась о редкостности биде.
*
Растворился грузный барин
в испареньях солеварен,
у пекарен, пивоварен
вечер злачен, жёлт и густ;
отберу у вас скорее
стрелку свежего порея,
огрызаясь и зверея,
как пред коброю мангуст.
*
Вновь река ломает льдины,
рыбки, брысь,
есть у Чаплин Джеральдины
в мыслях рысь.
Если рыкнет Джеральдина
на ветру,
я любого либертина
в пыль сотру.
*
У суховатой замкнутости штудий
в увечной вязи трещинок на блюде
ворочается нечто без очей,
надбровий, скул, оскала, реквизитов,
дождей и прочих радужных орудий,
но обоняньем данное за чей
не знаю счёт, механика визитов
в окисленности уксуса и щей
(над поваром табличка “Немезидов”),
питает скуку северных ночей.
*
В них до сих пор хрустит листок салата,
впивая уксус, набирая вес,
весов и мер унылая палата
присутствует во всякой голове.
*
Лёша как-то выпил лишку,
но держался молодцом,
не крахмалил он манишку
полноценным холодцом.
*
“У каменной десницы есть крошечный изъян” –
мне эта надпись снится, когда бываю пьян,
неспешное движенье изогнутых ресниц
разрушит сопряженье всех каменных десниц.
*
Есть у доктора сироп
в розовой реторте,
ставим строго на “зеро”,
кризис, rigor mortis.
*
Намерен ли подохнуть, как Муму,
или готов, как цербер, лаять вечно,
твоя судьба лодыжкою увечна
и не нужна на псарне никому.
*
Бах методичен, а Бетховен нет,
суп съеден, Синди, сделай мне минет.
*
В Сиэтле ночь, храпит в Канаде траппер,
Ванкувер курв не в силах сдать в утиль,
сгущается господствующий стиль –
безумный кроль в восьмигалонной шляпе.
*
Хорошие девочки давным-давно спят
и видят простые, незамысловатые сны,
наполненные декадентским ароматом
упадка и каталитической безысходности.
*
Встречайте – Панч и Джуди,
какие, право, люди
чувствительные, добрые,
и дали нам пинка;
опилки на арене
щекой утюжит тренер,
пружиня, словно кобра,
упругие бока.
*
Когда проснулись тенора,
проквакал дирижёр: “Пора!”
и грянуло: “Тари-ра-ра...”
под круглым сводом;
пой, парень с нашего двора,
тебя так любят повара
и варят суп из топора
с лапшой и йодом.
*
Упадок апофатического богословия и ландшафтной
психологии на фоне перманентной травматической
ротации современников в контексте резкого сокращения
объёмов розничной торговли и опасного падения индекса
потребительского доверия понуждает рассматривать
возможность включения в актуальный ассортимент героина,
расфасованного по одной шестнадцатой унции. Это следует
расценивать, как симметричный ответ ухудшающейся
конъюнктуре и шаг в нужном направлении в человеческом
измерении. Мнение редакции совпадает с мнением автора,
что это редкость, раритет, рудимент и атавизм одновременно.
*
Я типичный Глеб, ем пшеничный хлеб,
но когда встаёт на дыбы народ,
стынет кровь моя, сомневаюсь я,
что, спустив курок, усмиришь порок.
*
Если Вам нравятся плюшевые игрушки, украшенные
виниловыми аппликациями, совсем необязательно
скрывать это, тратя последние деньги на подкуп тростника,
тем более, что он всё равно не выполнит взятых на
себя обязательств. Лучшим решением было бы рассказать
обо всём соотечественникам в вечерней программе местного
телевидения, рассчитав время таким образом, чтобы
они узнали о Ваших необычных пристрастиях между рагу
из кролика и вишнёвым десертом, когда их ум, опьянённый
эндорфинами, менее пуглив и нетерпим ко всему, что
пытается разрушить присущие им представления о норме...
*
Эрато брутто мне дана,
замена морфию она.
*
Метёт задорно среброкудрый Веник
пыль времени в трахеи травести,
уймись, ведь мы играем не из денег,
а только б вечность как-то провести.
*
Знают все – они прошли, как тени:
Поль де Кок, Прокруст, Селим-паша,
многим Вы садились на колени,
подбираясь к шее не спеша.
*
Я ем прозрачную еду,
потом работаю в саду,
устав, лежу на лавке,
грызу, смеясь, булавки.
*
Чем жив во мне припрятанный осёл,
прижав к губам засаленный мосол,
выпытывая кровь его и соли,
пока на стыки чресел льют тосол,
шумят вотще посланцы нищих сёл
о бушеле нечищенной фасоли.
*
Натуральной школе чужды
трепыханья в высоте,
чем естественнее нужды,
тем мясистее соте.
*
Основной конфликт не только нового, но и любого доступного изучению времени, очевиден и неизменен – вечностью владеют, насколько можно говорить об обладании краткого долгим, интеллектуалы и творцы, ощущающие её присутствие и успешно подбирающие ключи к некоторым из её помещений, но населяет её и хозяйничает в ней чернь, даже не отдающая себе отчёта в том, где находится. Таким образом, мы можем с ни на чём не основанной уверенностью заключить, что в действительности всё так. Но не на самом деле.
*
Если синекдоха не разновидность метонимии, то что она вообще такое и следует ли к ней прикасаться словом? Вербализация подчас разрушительна. Обрели дефиницию, утратили мякоть. Поздно плакать, локоть челюстям не дался.
*
Февраль. Жара переносима.
Батист со лба впитает пот.
Турнюр обширный носит Сима
и сесть не в силах на капот.
*
Ввиду двусмысленного, по меньшей мере, истолкования известной всякому филологу коллизии, бокр не может быть определён ни как потерпевший, ни как выгодоприобретатель. Тем не менее, законодатель, воспользовавшись услужливо открытой для него смутным временем возможностью ничем не ограниченного произвола, признал за бокром, понимаемым как любая из сторон, способная представить бесспорные и убедительные доказательства своей принадлежности к классу бокров, право на тридцатипроцентную скидку при покупке товара с рук в подземном переходе на сумму, превыщающую тринадцать овальных единиц. К сожалению, законодатель не раскрыл в норме понятие “овальная единица”, что с очевидностью тёмных аллей влечёт за собой абсолютные коллапс и паралич правоприменительной практики. Соболезнуем всем бокрам, ставшим невинными жертвами беспечности законодателя. Скорбим и ой мысленно сами…
*
Так долго я говела,
что грудь ороговела,
теперь забыть пытаюсь декольте,
а падлы модельеры
и прочие Мольеры
меня несут к вольеру на кресте.
*
Слепому без нужды назойливые взгляды
и грузная тюрьма резных старинных рам,
он осязанью посвящённый храм
на длани подозрительной менады.
*
Хотел я лицом ушибиться
о чью-нибудь щедрую грудь,
но парка всхрапнула: “Забудь!
Успеешь ещё ошибиться.”
*
Мы могли бы есть медуз
или дёготь на меду,
а настигнет нас беда,
перейдём на скипидар.
*
Кто путает Кристин Скотт-Томас с Хелен Бонем-Картер
не должен жить, дышать и слушать щебет птичий,
и на ноги прохожим наступать, и красть худые кошельки в трамваях.
*
А мой глагол и нагл, и гол,
и неуживчив, кстати,
но им довольны тати
и титульный щегол.
*
Хмурый день, среда сырая,
ходит кошка у сарая
и грозится лапою:
"Всех вас исцарапаю".
*
Голубые любит фишки,
лижет мамины подмышки,
коль не врут сороки,
это мамин брокер.
*
В деревне бог живёт не по углам,
но по овалам, склей, Леонкавалло,
о том, как небывалое бывало
и целое делило пополам.
*
Твердит Кассандра страстно и бесплодно,
готовясь к заурядному убою,
под воспалённой бурою губою,
слова к словам притыкивая плотно.
От желтизной униженных резцов
слюна бежит к углам, на них спекаясь,
над вырезом, от света рассекаясь,
танцует искажённое лицо.
*
Верните же Гедройца, дядя Гриша,
не то к субботе выпятится грыжа
и в бандаже нуждаясь, как в кредите,
Вы доктору все книжки отдадите.
*
Когда мне вдруг нехорошо, я ем сардельку,
а если в форме, то холодный пью кефир,
учусь вязать пеньковую петельку
и лепетать увязшие стихи.
*
Не всё банальное банально,
перитонально, пренатально,
тут кротко просится “ментально”,
в зубах завязло и блажит;
сны киснут уксусно, сусально,
с годами явственно свисально,
кусально, сально, описально,
а лесопильня, знай, визжит.
*
Предлагает кот молочный
лапу балке потолочной,
не боятся высоты
потолочные коты…
*
А патриарха Ноя
терзала паранойя
и с влажною спиной
Ной ныл во тьме ночной.
Не ной…
*
Не в оглушительной тиши
мне кол на голове теши,
но среди щебета и треска
пеняй меня, моя метреска.
Не средь пожарища в дыму
тебя за уши подыму,
но под кипенье пресных струй
предам реке, а не костру.
Не в сногсшибательном ветру
себя на кварки разотру,
но, лишь юдоль объемлет штиль,
шепну пошледнее “прошти”.
Моя любовь любой любви чудесней,
она живёт на чёрной красной Пресне
и голос никогда не подаёт,
зато готовит острый постный супчик,
брюзжит: “Не пей сырое, мой голубчик”,
лишь жаль, что между делом не поёт.
В ней столько зелени, что можно целый мир
озеленить, спасти от порыженья,
и даже парий в зябнущей Перми
избавить от стыда и пораженья.
*
Я не курю, когда поднимаюсь по лестнице, спускаюсь по лестнице, когда целуюсь, мою голову, сплю, ем, ещё я не курю, когда не курю, и уж точно не курю, когда курить не собираюсь…
*
Поздно, Рита, пить “Боржоми”
и разгуливать в пижаме,
и размахивать ножами,
и гужами торговать;
нужно, Рита, быть потише,
уберётся кот от крыши
и взобьют лесные мыши
из бессмертников кровать.
*
Нацисты, коммунисты, экзорцисты,
их лексика и практика мясисты,
сисясты мысли и задаст покрой;
об этом поминают колумнисты,
нанизывая фразы, как монисто,
и масло декорируя икрой.
*
Если мужчина пятьдесят четыре года любил блондинок, а потом начал отдавать предпочтение брюнеткам, разве это не свидетельство его интеллектуального роста?
*
Безвременная смерть одной блохи
влечёт по меху множество последствий,
цепочку вздорных радостей и бедствий,
и даже эти глупые стихи.
Хи-хи…
*
Старая история…
Шипел в Кремле плешивый тать:
“Не смейте мне противустать,
противусесть, противулечь, противупикнуть!”
Надежда юношей питать
устала, вширь растёт киста,
осталось разве что по ней ланцетом чикнуть.
*
И вечный вздор, ведь толк нам только сужен,
ломя кусты,
бредёт карга, зрачок до точки сужен,
глаза пусты.
*
Отцепись, вокзальный кореш,
я хожу в назальный колледж,
там нас учат, как прожить
с горлоносовской маржи...
*
Если бы Натальи
пимы не катали,
всех быков в Севильи
морозы б удавили…
*
Позвонил в домофон какой-то служивый олух, бормотал о монаршей милости и квоте на инородцев. С крыльца упал, не иначе...
Быть милым и отзывчивым легко и естественно, почему же славянам это всегда так тяжело даётся?
*
Зрелищной Леночке холодно ничуть,
тянет коленочки к нежному плечу.
Хочу…
*
То ль эйдетики не дети,
то ль не взрослые они,
но попытки прободеть их
растекаются в тени.
Ни-ни…
*
Хина Члек несёт Энею
хину, хну и ахинею,
в Илионе суета,
продырявлена пята.
*
В одном совсем другом месте одна совсем другая несносная девица приставала с непристойными предложениями к одному совершенно иному пожилому юноше, невинному, аки неопылённый одуванчик. Просыпается утром, а нижние конечности от середины бёдер до подъёма стоп покрыты гусиным пером не первой молодости. Занимаются ею орнитологи, держат в клетке, кормят мелкими пресными зёрнышками. А она, между тем, с ума сходит по заливной телятине под соусом тартар и оливкам после совокупления. Вот где невидимые миру слёзы, а не жук лапкой потрогал. Так что помолчите с этими вашими – суп жидкий, жемчуг мелкий. Неловко слушать, право слово и княгиня Марья Алексеевна…
*
Ответьте на доклад “О безусловной пользе рутинных процедур” рефератом “Порог картинной дурости послойных полизаний” und sei gesund, if You please...
*
Сочиняю на кресте
небылицы о Твисте,
Твист пронзительно свистит,
вертихвост и трансвестит.
*
В краю далёком друг мой бьёт баклуши,
рейс отменили, некому платить,
любимый город может х*ем груши
околотить и медный грош позолотить.
Под фюзеляжем экипаж, а пенис,
пока лежит, похож на фюзеляж,
манда слепая, капая и пенясь,
пятнает пляж, какой вольтаж и пилотаж.
Но кобеляж иссякнет вскоре, сплюнув
десяток капель в капище и щель,
товарищ мой под юный говор струнный
уснул в куще и дореформенном плаще.
*
Полк чугунных сковородин
чёрен был и однороден,
*
Нам пришлют америкосы
и бананы, и кокосы,
и зелёные рубли –
лишь бы мозги не ебли.
*
На пасху девушки публичные
не отдаются за наличные,
но ради сущего Христа
целуют злющего в уста.
*
Недугом оградят кого угодно,
когда Бирнамский лес возлёг на Гродно
и Гродно гонореей наградил,
был взыскан релевантный венеролог
сообществом божественных коровок
для дырочки под орден на груди.
Пенициллин поставил на колени
течение белёсых выделений,
обеззаразив развращённый лес,
отпущен он, предупреждённый строго,
чтоб не блудил у нашего порога
и к Гродно даже в сумерках не лез.
*
Семь козлов в зелёной бочке
ели рыжие грибочки,
поминая пламенно
ламу в Лиме каменной.
Едет козлик на дрезине
в металлической корзине,
сочетаясь шпалами
и боками впалыми.
*
В конечном счёте всё напрасно,
как утверждает замполит,
и можно умничать бесстрастно,
покуда зуб не заболит,
но мускулистому дантисту
вручая помертвелый рот,
отдашь за ретираду приступ
без контрибуций, пусть берёт.
*
Я сижу в кустах
в четырёх местах,
разделясь на страх супостату,
интендант мой скуп,
недосыпал круп
по армейскому аттестату.
*
Погиб мучительно Ахилл,
затем что не носил бахил.
*
Марковне.
Растения обрызнуты водой,
шмели гудят, река бежит к Османам,
Асюты торс надёжным талисманом
хранит Вас от сближения с бедой.
Скорей поможет быстро стать седой
и вдумчивой, стечение пигмента
для Данаид обычный ход вещей,
полно на грядках свежих овощей,
однако щей в глубины линимента
пожиже влей, восходит молодой
и наглый месяц, выплачена рента
за всё про всё, а за полив водой,
подсчитанной с начала cinquecento,
оплатит счёт праматерь всех хвощей.
*
Сейчас зима, а будет лето,
один лишь Суров ведал это,
но, ввек не будучи скупым,
нам сбросил с барского литого
плод персонального итога.
Ленивым. Сонным. И тупым.
*
Супруга…
А когда забьются трубы
и на кафель потечёт,
не топырь капризно губы,
не подёргивай плечом,
это ты, тупая лебедь,
в слив роняя вермишель,
не печёшься ни о хлебе,
ни, тем паче, о душе.
*
Шьёт Асюта "Зингером"
для сорок манишки;
мог бы стать я свингером
да отвлекают книжки.
Ждёт Асюта чуткости
от меня, мерзавца,
у меня барчук в кости,
где ж ей, бедной, взяться.
*
Люблю козу, когда в начале мая,
корой давясь,
ступает в грязь, опасливо хромая,
себе дивясь.
Люблю пруды, когда в начале мая,
немой Муму
решив спасти, идёт с мешком, хромая,
на Колыму.
*
Я башку о потолок
в наущенье потолок,
хорошо теперь башке
в известковом порошке...
*
Когда б вы знали, из какого сора
я извлекал навершие курсора
и просо кресс-салатом украшал;
что, тятя, притащили наши сети,
да всё, чего и не было на свете,
и чем бабай вас в детстве устрашал.
*
Ты знаешь ли, что чувствуют верблюды,
когда вода не плещется в горбу,
в воде не тонут мутные Бермуды,
паскуды склада под себя гребут.
Gut…
*
Вот свой тархун привычно варит хуна,
нетрезвая отнюдь не от тархуна,
не брезгуя отваром из травы,
не прячется она от ухореза,
зане резка, хотя и не твереза,
и резво перепрыгивает рвы.
А Вы?
*
Чихать попросится,
где переносица,
а я скажу ему: “Чихай других”,
чиханья громные,
зело скоромные,
не троньте скромные мои круги.
Ги-ги…
*
Возможно, я любви не стою
и кровь склоняется к застою,
а жизнь прохожею простою
в развалах бедных ищет плюш
и бархат, серою совою
сижу в листве, не волком вою,
пощёлкиваю головою
(ну, клювом), денежки коплю.
И было времени немного,
всего лишь семь десятков лет,
так скоро жарится омлет,
так медленны побежки бога.
*
Я морфинист, я морфинист,
мне не к лицу цивильный лист, (мой стиль – художественный свист)
мне кальвинист не пара,
как бочке стеклотара.
*
У меня культурный шок,
съел, не глядя, артишок.
Отчего не глядя?
Оттого, что дядя...
ногами...
бродя по улицам без дела
роняя пепел под бордюр
она заведомо пиз*ела
язык марая и турнюр
а он сырой ведомый кровью
и взгляд в оборках утопив
сугробу словно изголовью
щеку доверил проступил
на вялой коже снега оттиск
из талой влаги и морщин
так пустота сгустившись в соте
метафизические щи
мешая со следами мёда
и кислотою тронув сор
вдыхает дань парами йода
наш декорируя позор
о влажный взор о почерк ровный
родства примат и приговор
сгущают ненависти кровной
кровосмесительный раствор
не слишком ловко бреет нытик
щеку пускаясь наутёк
пусть из глазницы студень вытек
но день под оком не истёк
*
Разочарованному чужды
все пилигримы за Можай,
ты этих сущностей без нужды
не умножай, не умножай.
Я сплю, мне сладко усыпленье,
все обольщенья прежних дней
в камине тлеют, как поленья,
Мари зажжённые, на ней
не фартук в клетку, но на теле
во чреве скроенный наряд,
весь гардероб дриад, наяд -
присущий нимфам эпителий.
*
Ох, тяжек жребий мой,
что летом, что зимой,
болтливый, но немой,
безгласный, хоть речистый;
желаний влажных раб,
пред искушеньем слаб,
критическим Фомой
под сажей трубочиста.
*
Меня зовут Алёша Панин,
я жарю яйца на пропане,
бутане, хворосте, спирту;
я мячик отобрал у Тани,
он у меня как кот в сметане,
вполне избавлен от метаний
по, хоть беззубому, но рту.
Тогда в порту, зимой, у пирса,
из Тани просыпалась тырса,
но Бритни Спирс тянула “ля”,
звуча в динамиках портовых,
отраде грузчиков фартовых
до дня, когда завоют вдовы
над исхуданием рубля.
Бля...
Ложь как ремесло...
Пред смертью лгут не реже, чем всегда,
скрывая правду у границы бурой;
как я люблю вас, крашеные дуры,
чьё достоянье – локон да манда.
In articulo rigor mortis...
I.
Так servus, смерть моя, червивая красотка,
ты так желанна, как подагра иль чесотка,
и даже больше в тыщу раз, мой дерматолог пидорас,
ща шилом в глаз, зрачков в желе полна пилотка.
Я умираю как улитка или крокус,
с любого боку мой некроз взывает к року-с,
готовность раз – окорока подъемлет синяя рука,
а три ку-ка троим ре-ку торгуют фокус.
II.
Я влачил своё весло, двадцать третье – вжик – число
пронеслось, сжигая мясо у кувшинных рыл;
флегматично не бежал наконечников и жал,
раж приваживал пожар, пепел рыжих крыл.
Рыбная тень...
Хорошо ли рис просушен,
до икоты ль внук надушен,
тятя, тятя, наши суши
не из свежего тунца;
закрепляет Эдвард Дерби
объявление на вербе:
“После трапезы ich sterbe,
досидите до конца”.
Soundtrack: Momo Wandel Soumah, Felenko Yefe.