По стеклу пробирается солнца плевок,
Остужая ожёг раскалённого дня,
Распрямляя поклон, возвращая кивок,
Оставляя надежду не ради, а для.
Наплывает волнами вечерняя мгла,
Отдавая весь цвет уходящему дню.
Тяжелеющий взгляд прошивает игла,
И из мрака вплывает безликая ню.
То само совершенство объёмом груди,
То само пресвященство в стремлении дать,
А что сзади — прекрасно, как что впереди,
А что между — как в топи влекущая гать.
И оторванный глаз что оборванный шнур,
Так что просто... ну словом... хоть вниз...
на этаж.
И сознанье рядится в одежды из шкур,
И бугрится в мурашках стреноженный раж.
Увлекает в минуту минутная страсть,
Замыкая беспечно флюидов кольцо.
И цензура на верность готовится пасть,
Но лицо без лица на лице на лицо.
То загадка, шарада, то ребус без слов:
Подставляй и плыви, отгребая от скал.
Только сдюжит ли лодка чрезмерный улов?
Только сдюжит ли сердце теченья накал?
Кинолентой проносится лиц череда,
И стоп-кадр нажать — не большая вина.
Нажимаю и жду. Только чую — беда...
На экране (зачем и откуда?) — жена!
Совмещаю. О, боже! Что сделалось с ню?
Это ль прежняя стать? Это ль зад и перёд?
Наваждение тянет поближе к огню.
Мертвой хваткой за горло сомненье берёт.
О, холодное сердце маркиза де Сад,
Помоги перейти столь коварный поток:
Если это ворота в тот сладостный сад,
Пусть завянет в нём самый желанный цветок.
Я прикинулся евнухом, ждущим поры,
Когда пятки чесать пожелает гарем,
И, не ведая страха кротовой норы,
Ощутил себя словно сидящим в норе.
Ночь вдавила в кровать. Ню уходит в окно.
Я унижен, слезами зашкалило рот.
Под окном кутерьма — труп лежит как в кино.
И с чеширской улыбкой Вестминстерский кот.