я не помню лиц. помню лишь имена.
мы толпились у койки, где рождалась страна,
и один разрывал бинты, а другой сжимал скальпель.
эпоха наткнулась на риф, и рассыпалась клеть,
нам бы петь глупых песен да любоваться на медь,
но мы каждый раз находим не то, что искали.
гнётся линия жизни под невозможным углом,
поколению, рождённому в пропасть, в разлом,
важно то, что сейчас, а что дальше – потом будет видно.
там, где лопнула нить, теперь водная гладь,
заливает вода конюшенный ад:
стыдно жить в грязи – убирать грязь не стыдно.
нам лом меняли на лом: такой старый приём
поднимать толпу на борьбу со злом,
в рулевые пророча то кухарку, то прачку.
всё думали, водкой ошпарят нашу тоску –
побредём сквозь чёрную, будто нефть, полосу
к ничейной, девственно-белой горячке.
только бог и был с нами, без него же одни
по белым щекам российских равнин
катились с волжской волной наши слёзы.
глубже нашей тоски один лишь Байкал.
любой путь, какой бы ты ни искал,
приводил в третий по счёту мегаполис.
едем молча сквозь сумрак рабочего дня.
человек напротив смотрит сквозь меня,
я ловлю его взгляд, понимаю – он точно такой же.
раньше пили, как черти, искали народу идей,
но народ оказался проще, древней и мудрей,
и суровая практика признала идею ложной.
раньше думали – быть бы, как все,
крутиться, как белки в чёртовом колесе,
по кольцевой, фиолетовой, от дома и до работы,
а потом забываться, роняя сердечный ритм,
и не знать, что у каждого есть что-то внутри,
и каждый в ответе за это высшее что-то.
раньше думали – чего между собой говорить?
грянет гром, будем вместе окопы рыть
и креститься, будто святые высшей пробы.
на деле нерушимая народная связь
свинье будто бисер, свинье родней грязь,
братство – блеф, миражи, россказни агитпропа.
едем молча сквозь вечер, и каждый устал
превращать свои нервы то в шёлк, то в сталь,
улыбки – удел влюблённых и идиотов.
мы заняты делом, нам не до стыда,
не помня семьи, друзей и радости труда,
мы делаем деньги. в этом истинный смысл работы.
объяснить бы ребёнку ценность таких побед.
хранить в его рисунках нетронутым чёрный цвет –
это самое малое, что нам оставалось.
но выливается солнце в текстуры холста,
и там, где должен быть дом – пустота, пустота,
мы не знаем любви, мы принимаем её за слабость.
человек напротив, двадцати с лишним лет,
говорит, что узнал какой-то секрет,
что наша тоска – вовсе не то же, что скука,
что поезд мчится сквозь мглу, и четвёртую часть
столетия не может домой попасть,
но он знает: мы справимся, и крепко сжимает мне руку.
ровесники страны, у которой снесена голова:
один ищет себя, другой – того, кто виноват,
третий грезит границей отсюда и до Аляски.
это важно, пока несётся вагон и кругом царит тьма,
когда мы выйдем наружу, будем строить дома,
где детский рисунок чёрной не знает краски.
брошены кости и бог продолжает игру.
кто, если не мы, удержит флаг на ветру?
по ком звонит колокол? кому час "Ч" пробил?
я не помню лиц. помню лишь имена,
мы толпились у койки, где рождалась страна,
и катились яблоки прочь от дерева рёбер.