Гулёна, бог, забывший о пирах
(давненько пил всё больше в одиночку),
в провинции глухой, к исходу ночи,
тоску безбрежную пристроивши в глазах,
к ущербной лавке втёршись на постой,
под правой мышкой амфору лелея,
вдруг слышит голос за своей спиной,
расцвеченный притворною игрой
с оттенками подобострастной лести:
"С такой бутылью и совсем один -
ты, видимо, браток, с тоскою дружен.
То не беда: мы здесь на том стоим,
и к лучшему, поверь мне, не спешим,
и знаньем этим враг обезоружен.
Плесни-ка, братец, ежели не жаль,
из твоего графинчика на пробу...
Изысканно... но таковым печаль
едва ли утолить...
Ты, друг, дорогу -
я мыслю так - не в здравии избрал:
Господь, и тот, края обходит наши.
А ты, гляжу, поди, как адмирал,
и путь тебя в глуши не измотал,
и, к счастью, избежал, смотрю я, кражи.
А, впрочем, кража, брат мой, пустяки -
здесь мало стоит головы лишиться:
уж горячи мы в спорах больно шибко,
и лучше не метать здесь косяки..."
"Позволь спросить: куда же я забрёл?
Что за народ наследует сю землю
с такою тишиною и тоской,
которой я с благоволеньем внемлю?
Как можно в этой дивной красоте
так презирать себя и углубляться
в убожество всё дальше, сыпя лясы
о превосходстве мужа в наготе?"
"Да ты, браток, наверное, с Луны
свалился, либо явно из Европы:
эт там они, о мире крикуны,
лишь о своей и суетятся жо...
К тому же, подкаблучники, с лицом,
давно лишённым личностных достоинств...
Мы здесь таких "отстоями" зовём,
и наша нагота поболе стоит".
"Прости меня, ведь не в первой на том
ловлю себя, что в запустенье этом,
где жизнь стоит и всё всем нипочём,
я так прижился...
Здесь как будто света
намного больше, чем в других краях,
и не от солнца света, а от сердца
живущих здесь, от взгляда нараспах,
от, что ли, более пронзительного скерцо..."
"Чего-чего? Давай попроще, друг -
нас здесь учёность достаёт с натягом:
мы под другим здесь пребываем флагом
и заумью не взять нас на испуг.
Давай-ка, лучше повторим... Гляжу
ты повитийствовать силён... но вот послушай,
что я тебе о свете расскажу, -
уж больно мне разворотил ты душу.
Нам нипочём... - в десятку выстрел твой:
ведь в этом-то и есть истоки света.
У нас, браток, замысловатый крой:
нам не пристало петь, что песня спета.
Иные при таких-то виражах
истории своей давно б загнулись,
а мы, как вишь, живём и возглас "Ах!"
крутым "Ура!" заткнули и обули.
Всё так хреново, говоришь, пролёт
кругом и даль без проблеска надежды...
Но это взгляд, прости меня, невежды:
надеждою живёт, кто не живёт".
"Меня в витийстве обвинял, а сам
тумана напускаешь, шьёшь вслепую.
Похоже, вам милей, когда бедлам,
вас безысходность, видимо, врачует".
"Эт с ваших вам так видится высот.
Но ты вот здесь: знать, друг, не достаёт
вам в вашей вотчине крутой струны надрыва.
Плести не стану фальшь - у нас ни мёд...
Но косишь по утру - душа поёт,
и сердце сладкой болью защемило...
Вот давеча сосед признался мне,
что не нужна ему чужая роскошь.
К тому же, в схожей вряд ли та цене -
у нас ведь даже слаще пахнут розы...
И всё, что мы хотели и хотим,
так жить, как нам отмерено, - не боле...
Знать нашему угодно это Богу,
и за ценой мы, друг, не постоим!"
Вползало солнце в утро, золотя
задворки, крест полуистлевшей церкви...
Лучом строптивым в захолустье целясь,
речную гладь рассёк буксир, пыхтя.
Заголосил петух, но не допел, -
контральто кочета согнало сквернословье:
провинциалы покидали ложе
с тем, чтобы вновь остаться не у дел.