Орлик
«Не помешаю?» – тихо спросил пьяный, бедно одетый старик. «Это зависит от Вас,» – ответила я. «Прошу простить, но от меня никогда ничего не зависело,» – сказал он, и устало опустился на скамью. Нарушенный стариком ход воспоминаний, неизбежных при встрече с родным городом, быстро восстановился, и по Аллее любви, начинавшейся от Дворца культуры металлургов, под пыльным золотом осенней листвы, снова пошли молодые мои годы. Старик, от которого никогда ничего не зависело, ничуть не мешал, но где-то подспудно, как маленький родник под жухлой травой, работала мысль о моем давнем знакомстве с этим человеком. Я уже знала, что в таком случае необходимо полностью отстраниться от предмета воспоминаний, а потом неожиданно посмотреть на этот предмет. Отстранившись и быстро посмотрев, я увидела чеканный профиль, постепенно превращающийся в анфас, услышала скрип, с которым открываются закрома памяти, и приветливо сказала: «Здравствуй, Орлик.» «Здравствуй, Наташа,» – нимало не удивившись, ответил старик.
Когда-то он был королем. Когда-то по вечерам открывались резные двери Дворца культуры и оттуда выходил Орлик в окружении несметной своей свиты. Легко сбежав по ступеням, Орлик подходил к истомленному ожиданием народу, среди которого, в незнакомом волнении, вращалась и я, в наводящем ужас одеянии, до краев набитая какими-то бреднями, что вполне простительно человеку тринадцати лет. Красив он был неимоверно, любой, увидевший его однажды, уже не мог забыть гордое это лицо и полу прикрытые, влекущие вкрадчивой страстью, до черноты синие глаза. Куцый польский плащ превращался на нем в королевскую мантию. Люди постарше говорили, что Орлик точная копия своего отца, погибшего при взятии Берлина. Отца он не помнил и всю, имевшуюся в сердце любовь, отдавал школьной уборщице, его матери.
Женщины любили Орлика мучительно и безнадежно, как любят мечту, как любят сказку, как любят всю красоту мира, воплотившуюся однажды в человеке. Он не был совратителем и не был злодеем, он просто снисходил до их любви, ничуть не презирая женщин за их приниженную доступность. Поклонение богатенькой черни, именующей себя золотой молодежью, превратило сына уборщицы в праздного гуляку, позволяющему всем и каждому пялиться на него столько, сколько захочется, а неизбежный для бездельника алкоголь довершил остальное, и он стал тем, чем стал. Тяжело вздохнув, старик поднялся со скамейки. «Прожил я, Наташа, – ни Богу свечка, ни черту кочерга… Сначала дворец, потом темница, потом позор и унижения… Прощай, душа моя,» – сказал он и, улыбнувшись жалкой, беззубой, когда-то чарующей улыбкой, заковылял в привычное свое одиночество. Но любой, покинувший наш город, вспоминает не проспекты, не площади, и даже не заводские трубы, любой вспоминает редкостную красоту Короля, гордую его осанку и полу прикрытые, влекущие вкрадчивой страстью, до черноты синие глаза.