"Земля моя, я весь - отсюда!"
Он прожил короткую и трагическую жизнь. Чуть более сорока лет.
В повести Петра Чалого «Зимний листопад», посвященной Алексею Прасолову моменты отчаянных противоречий, душевных исканий поэта, выведены за скобки повествования. Подспудно, все это присутствует, прорывается как горькая обида неосуществленных творческих замыслов. Как чувство вины заволакивает сердце, щемит болью, тоскует перед задуманной, несбывшейся мечтой. Это чувство знакомо художнику. Оно с завидной регулярностью точит изнутри, терзает сомнением и убивает, как в случае с поэтом Алексеем Прасоловым .
//Я умру на рассвете,//В предназначенный час.//Что ж, одним на планете//Станет меньше средь вас.//…//Окруженье всё туже,//Но душа не страшись://Смерть живая- не ужас,//Ужас-мертвая жизнь.//(1) Последние предсмертные строки поэта. Почти с есенинской безаппеляционностью « в этой жизни умирать не ново…» И никакими публикациями «этот стих не аннулируешь...»
Жизнь Алексея Тимофеевича Прасолова (1930-1972) не умещается за скобками даты рождения и смерти. Свойство слова. Оно не умирает, остается в памяти, звучит и волнует сердца читателей. «И был язык у тишины - сводил он нынешнее с давним…»
По признанию литературной критики «явление» Прасолова» вряд ли повторится в ХХI веке. Его «просветленность глубины» останется недосягаемой вершиной поэтического вдохновения. И беда Прасолова не в том, что в нем не увидели высокого предназначения. Разглядели и оценили, по-своему, неожиданно и быстро. Мгновенно пришло признание. Будто молния сверкнула! Погасла и исчезла. И в этом стремительном признании, как всегда, не нашлось времени для полноценного анализа.Справедливой оценки творческого потенциала. Официоз советского периода, литературный паровоз, хотя и не поставил на нем бюрократический крест, но в «реестре творчества» поэта, отметил несовременный стиль, приверженность к классической форме. Нужна энергия для мобилизации масс, а не «пронзительное прозрение».
// Здесь нет случайностей нелепых:// С тобою выйдя на откос,// Увижу грандиозный слепок// Того, что в нас не улеглось.//(2)
Он представлял собой грандиозный слепок таланта. Если бы десятую долю, восторженных слов, высказанных сейчас, в свой адрес, он бы смог услышать?..
В бессилье не сутуля плеч,//Я принял жизнь. Я был доверчив.//И сердце не умел беречь//От хваткой боли человечьей.//(3)
Во внешнем облике поэта и закравшаяся внутренняя замкнутость, и прямота, и изворотливость человека «повидавшего жизнь». Видимо, за кажущейся простотой, сложный противоречивый характер. Стремление не уступать в своей правоте, некое упрямство. Желание идти до конца намеченным путем. Сам в себе, сосредоточенность мысли. Усталый, сильный человек пытается понять мир в многообразии и «тяжести веков». Наверное, во всем этом была недосказанность человека, наделенного особым взглядом жизненного пространства. Он не укладывался в нормы поведения окружающих его людей и раздражал неординарностью поступков, неконтролируемых чувственных откровений. О нем могли рассказывать, с очевидной иронией, осуждающе, за его выходки. Он и в правду, давал нескончаемое количество поводов, посудачить о себе: то, взгромоздившись на редакторский стол пьяным голосом, читал какой-то стих. То подобно, Гамлету, облачившись в плащ редактора, покидал сцену. Но что греха таить, кто не читал стихов по пьяному недоразумению. Безостановочно, в захлеб, жестикулируя всем сердцем! В нем жил человек неограниченных поэтических возможностей. Широта его восприятия выходила за рамки повседневной действительности районной газеты… Очевидцы рассказывают, о его необычной походке. Говорят, что и ходил он как-то боком, наклонив голову вперед. Подобно профессору Плейшнеру из "Штирлица". Только по –деревенски, более пружинисто, так мужик ходит по земле, понимая, что родная она ему. Можно сколько угодно соглашаться или возражать. Существует субъективная оценка: каков человек?.. она характерна на момент сотворенного образа и соразмерна настроению в желании « быть» или «казаться».
Конечно, корреспондент районной газеты, поденщик слова, коим являлся Прасолов, на счету которого две тысячи очерков и рассказов, не мог, постоянно контактируя с земляками, сохранять обреченную некоммуникабельность. Увидеть в человеке главное, раздобыть информацию больше необходимой для формата публикации, репортер Прасолов считал истинным призванием. Как всякий творческий человек, не приемля формализма в писательской работе, находясь в гуще событий: и в битве за урожай, и в хлопотах посевной бригады, и на авралах машинотракторной станции, и в конторе колхоза, проявлял живой интерес к труженику села. Журналистскую работу сравнивал с поиском «особенных мгновений»… «По вспышкам преходящих впечатлений, определяя время и страну». И в каждой «вспышке» находил для себя открытие. Душа заряжалась на много лет. Лишь по прошествии времени, события становились достоянием архива. Пылились в подшивке выцветших газет. Дотошный публицист и почти никому неизвестный поэт. Стихи, которого с упрямой настойчивостью не хотели понимать, не давали «добро» на общенародное признание. Мир советского литературного официоза жил по законам особого жанра, в котором информационные сводки всесоюзных строек, были главным поэтическим материалом. И в этом была своя логическая целенаправленность, требовавшая не размышлений о мироздании, а описание конкретного факта созидания, строительства или производственного достижения. Кто-то скажет о неразрешимым противоречии мировоззренческих взглядов художника. Преодолением препятствия трудного и болезненно ощутимого. Фактом запоздалого открытия Прасолова называют отсутствие истинного наставника, который смог бы во время «преподнести» литературной публике самобытного поэта. Центр никогда не спешил в признании провинции. И чего здесь было больше, московского ли снобизма, лютой зависти или чиновничьего равнодушия, неизвестно. Наверное, не совсем корректно проводить некие биографические параллели, но факты вещь упрямая, игнорировать которые трудно, но и интерпретировать их, необходимо с достаточной осторожностью, чтоб не накликать беды на литературную голову. Например, уважаемый Андрей Вознесенский в 14-летнем возрасте, водил дружбу не с кем-нибудь, а с самим Борисом Пастернаком, который, естественно, не смог не разглядеть талант будущего поэта. И это великое везение для Вознесенского. Да и возможности столичной жизни имели неограниченное количество способов «засветиться» в поэтическом отряде фрондирующих и, по-своему, популярных на то время писателей-шестидесятников. Наступившие идеологическое послабление «оттепели», безусловно, в большей мере способствовало такой популярности. Ведь даже своевременный окрик Никиты Сергеевича, это скорее «похвала» и пропуск в большую литературу, нежели путь в неизвестность. И сцена Политехнического музея, и постановка в театре на Таганке и заграничные творческие командировки. Безусловная фора и счастливо преподнесенная судьбой преференция… Чем, конечно, не мог похвастаться, его ровесник Прасолов, «тянувший» к этому времени, второй тюремный срок по пьяному недоразумению.
Ведь только в возрасте Иисуса Христа он был благословлен «Новым миром». И как десять заповедей, десять его лучших стихотворений, всемогущий редактор журнала Александр Твардовский, на удивление и к недоумению литературного «бомонда» напечатал одним махом. То был поступок и, конечно, своеобразный вызов. Кому?.. скорее поэтам «небожителям». Для Алексея Прасолова это был триумфальный взлёт! Критика, как всегда, внятно отреагировала… Гробовым молчанием. «Не формат!» - сказали бы сейчас. В его стихах не было социального, авантюристического начала, новизны разрешенного властью протеста, фрондерства и инакомыслия. Была высота и совершенная стилистика слова. Это было талантливо, но не актуально. Новое время требовало «масштабной» политически ангажированной поэзии, с обостренным чувством допустимо меняющейся формации, скрытой конвергенции поэтических направлений. Незаметным проникновением западничества с его раскрепощенной формой новаторства, ещё фатально не губительного, но уже накинувшего удавку на шею кондового соцреализма. Эпоха эстрадной поэзии, общения с читателем на многотысячных площадках стадионов. Поэзия микрофонов. Прасолов, как, видим, новизне форм внимания не уделял, да и стилистической вычурности сторонился. Не то боялся, не то стыдился, кричащего в прожекторе стиха! Сам, он продолжал жить в поэтическом мире классического смысла и высокого назначения поэзии. Присущая ему академичность слога существовала, почти отдельно, на другом полюсе литературной жизни. И в тихой мастерской поэта всегда звенел высокий философский слог. Это была своя проторенная муками творчества, дорога, которой поэт, следуя, гордился. Но гордость, это не признание читателя. Это самоутешение и обман. Но и внутреннее самоутверждение своей правоты.
И кто мог возразить, что его стих, в лаконичной изысканности метафор, не блистал философским прозреньем и высокой остротой мысли. Как афоризмом ослеплял талант!..
//Ей нужно чудо, чтоб завидно вспыхнуть.//Но, это чудо в людях не открыв,// Ты выдаешь испытанною рифмой//Свой мастерски наигранный порыв.//(4)
Материализованная строка стиха, как « роженица- с трудною улыбкой…» возникает и живет в нем.
//И душу я несу сквозь годы,//В плену изысканный минут//Не принимая той свободы,// Что безучастностью зовут.//(5)
Сейчас, все без исключения, литературные критики в один голос поют дифирамбы Прасолову. Называют достойным продолжателем традиционной классической формы, близкой Тютчеву и Блоку. Воздают должное поэту, писателю, журналисту. В архивах Воронежских районных газет, сохранились его журналистские очерки, которые рождались легко, писались без помарок, сразу на чистовик, вызывая восхищение коллег по газете. Но за рутинной работой сельского корреспондента коллеги не могли разглядеть пожизненный поэтический дар Прасолова. Равнодушно взирали на увлечение поэта, не понимая всей глубины его одаренности. Больше судачили о его выпивках, а простые селяне называли газетным писакой.
А он был поэт! Космический пришелец. Или ангел небесный, пролетая над деревней Ивановкой, как над родным гнездом "приметил" мальчика Алешу Прасолова, дланью своей прикоснувшись к вихрастой макушке будущего поэта. Либо еще, что случилось , но имел Прасолов дар, писать стихи высокого философского смысла.
Удивляет краткий, во времени период сочинительства, не более десяти лет. Конечно, были ценители и самоотвержанные поклонники. Вернее, главная из них Инна Ростовцева, которая с первой прочитанной строки, разглядела поэтические способности и бросилась на помощь, вызволять Прасолова из лагерного заключения. Была вдумчивая переписка зэка и молодой литераторши, дружба двух талантов и…любовь, и мучительный разрыв. Именно, в этот период, по-настоящему, раскрылся Прасолов как поэт.
И,конечно, крещение Твардовским…
Великий Гёте утверждал, чтобы понять поэта необходимо побывать на его родине.
Воронежская земля, край Кольцова и Никитина, мучительные искания «сокровенного человека» Андрея Платонова. Звонкие степи, с пронзительным колыханием ветров. Знаменитая платоновская река По-ту-дань. В самом названии, что-то из времен ордынского нашествия. По ту сторону дани. Берега, поросшие тиной. Мелководье её отражают радужные солнечные блики. Ключевая вода холодна до озноба и не каждый путник наберется храбрости, окунуться в её неспешные воды. Своеобразная Лета. Олицетворение жизни и смерти.
Алексей Прасолов, как и его литературный предшественник, влюблен в природу родного края. И эта любовь сродни сдержанности и заботливой рачительности землеустроителя. Природа, воображаемая поэтом «мирозданье», картина условного простора, сжатого берегами, но неограниченного в бесконечности пространства. Вселенная, как озеро без дна, и светила, летящие в вечность, и земной образ одинокой лошади. Она основа крестьянского патриархального уклада. Без неё ни жизни, ни движения.
//Мирозданье сжато берегами,// И в него, темна и тяжела,// Погружаясь чуткими ногами,// Лошадь одинокая вошла.// Перед нею двигались светила,// Колыхалось озеро без дна,// И над картой неба наклонила// Многодумно голову она.//(5)
Мировоззрение поэта уникально, непредсказуемо, заключено в недрах воображения. В изнурительной работе, как в поиске золотоносной жилы. Лира для Прасолова скорее драга старателя, по крупинкам исследуемого песка «намывает» он драгоценные золотники слов. В его литературной коллекции есть строки- самородки!
//О лето, в мареве просёлка// Какая сила ходит тут!//Как настороженно и колко//Колосья в грудь меня клюют.// (6)
Или подслушанное пение корявого дерева. Образ для восприятия необычно глубокий, яркий, по-настоящему, земной. Звучит отдаленно, словно голос приближающегося ненастья. Я услышал: корявое дерево пело,//Мчалась туч торопливая, темная сила// И закат, отраженный водою несмело,/ /На воде и на небе могуче гасила.//(7)
Он видит природу по- своему зорко, он чувствует её дыхание в тютчевской манере мгновенного озарения… Он, как будто, с ней сросся, в едином порыве ветра и дождя. Сольются капли на листе,//И вот, почувствовав их тяжесть.//Рожденный там, на высоте,// Он замертво на землю ляжет.// (8)
Алексей Прасолов всегда стремился быть услышанным людьми. Его читатель вдумчивый и серьезный любитель поэзии. Такова величественная аура его стиха. Она скорее для избранного слушателя. И уникальность Прасолова, собеседника, говорить, обращаясь к конкретному человеку. В нем никогда, даже в тайных помыслах, не рождался трибун. «Он весь - не в отдалении, не над человеком, а «у человеческого сердца». Так хотел Платонов назвать свою лучшую книгу».
Стих Прасолова отметает всякие проявления пафосного начала, восклицательного императива, лозунгового возбуждения масс, «себя ревниво сохранив», он рождает в душе тихое слово, «иные ритмы, ясные уму», верное себе и природе.
Гляжу в ночи на то, что прожил.// Была весна. И был разлив.//С годами сердце стало строже,//Себя ревниво сохранив.//И, верное своей природе,//Оно не чуждо дню весны,//Но в нем теперь не половодье,//А просветленность глубины.//9) Духовный мир поэта, его «прозренье каждый час» интересно современному читателю, по-настоящему, дорого и ценно. «С годами и сердце стало строже» и ответственней к написанному слову, к пониманию его значения. Ведь слово главное средство воздействия поэта на читателя, оно в строгости своего содержания и неизменности формы, воссоздает идеальной мыслительный образ.
Когда ты говоришь, слова твои должны быть лучше…молчания(10) Не вызывает сомнения его дотошная скурпулесность, педантичность и сдержанная манера в творении слова. Слово для поэта материал хрупкий и ценный, потому так бережливо он относится к нему. В его понятии, значение его, верно, описывать жизнь, чувства передать правдивые. //Чем жесточе я сжимаю губы,// Тем вернее зреющая речь//(11)
Ретроспектива детства представляется временем безотцовщины и фашистской оккупации. Для Алёши они явились суровым испытанием на зрелость. Прасолов оставил уникальное свидетельство детских наблюдений, не тронутых «взрослостью» восприятия. Они описаны в «Жестоких глаголах» и ценность их бесспорна и притягательна. Это особая книга о войне, в которой пафос безусловен и проникнут ожиданием освобождения из плена оккупации. Это чувство доминирует, усиливается состоянием беспомощности и унижения. Рождает ненависть, и справедливый гнев за поруганную честь матери, за разрушенные города и села. Образ подростка из «Глаголов» разве, что сравним, с другим персонажем, юным разведчиком из фильма А.Тарковского «Иваново детство». Иван (в исполнении актера Н. Бурляева) геройский мальчик помогает войсковой разведке, добывать сведения в тылу у немцев. Он люто ненавидит фрицев. Это чувство не передаваемо. Оно связано с гибелью матери. Это ненависть, которую по природе своей, не должно нести детское сердце. Но вопреки законам естества, оно поселилось в нем невыносимой страдальческой болью, мстить… и убивать фашистов! Два этих образа равнозначны, но не едины, их что-то разделяет в оценке событий войны. Понимания разнятся. Прасолов уже в «Жестоких глаголах», как бы, намечает для себя гуманистические начала. Новое отношение в оценке войны, взгляд на её бессмысленность, с точки зрения человеческой природы. Вообще, Прасолов оставил о войне замечательные и трудные для принятого пропагандой восприятия, стихи. Противоречивые, в своей оценке, глубинные и пронзительно запоминающиеся динамикой чувств.
Еще метёт во мне метель,//Взбивает смертную постель// И причисляет к трупу труп,-//То воем обгорелых труб,//То шорохом бескровных губ -//Та, давняя метель.//
//Свозили немцев поутру,//Лежачий строй - как на смотру,// И чтобы каждый видеть мог,//Как много пройдено земель.//Сверкают гвозди их сапог,//Упёртых в белую метель.//
//А ты, враждебный им, глядел// На руки талые сквозь тел.//И в тот уже беззлобный миг//Не в покаянии притих,//Но мертвой переклички их//Нарушить не хотел.//
//Какую боль, какую месть//Ты нёс в себе в те дни! Но здесь// Задумался о чём-то ты//В суровой гордости своей,//Как будто мало было ей//Одной победной правоты.// (12)
И если в строках «Жестоких глаголов» детская память запечатлела, что на поверхности войны, то стихотворение «Ещё метёт во мне метель» по смыслу может быть приравнено к её апофеозу. И в этом нет ничего удивительного. Автор, взяв на себя ответственность за «беззлобный миг», воссоздает с хроникальной точностью трагическую картину смерти. Мы видим лежачий строй трупов. Вчерашних победителей, в «мертвой перекличке», в которой есть завершенная логика конца. Но автор не хочет её нарушить проклятием, он идет выше гордости и «победной правоты». В нем противоречиво рождается боль, не ненависть, а боль осуждения войны! Военное детство навсегда убило в нем « романтику боя и риска».
В « Тревоге военного лета» запечатлелись не менее тяжелые эпизоды войны. По всей видимости, это санитарный поезд, прибывший из района боевых действий. Достоверность «детского глазастого испуга», кричит всем сердце, не понимая логики войны. Спешат санитары с разгрузкой,//По белому красным - кресты.// Носилки пугающе узки,//А простыни смертно чисты.//(13)
Стихотворение «Пусть гримаса не станет улыбкой» завершает военную тематику. Это одно из последних, написанное в 1970 году. По ритму звучания, похоже на реквием, торжественно и трагически, взлетает «смычок огневой над блокадной оттаявшей скрипкой». Стихотворение-память о стойкости и бессмертии города на Неве. Сопоставление бренности жизни –« та, что знала: не будет бессмертья» и «бессмертье» как образ вечной памяти, «заплачет о ней».
Пусть гримаса не станет улыбкой,//Но взлетит твой смычок огневой// Над блокадной оттаявшей скрипкой,// Над ночной многоструйной Невой.//
// О, Нева! Ей в гранитной неволе -//Как вину в запасном хрустале://Ведь его не пригубит в застолье // Та, что там - в пискаревской земле.//
//Та, что знала: не быть с нами третьей// Ни тогда, ни теперь средь огней,// Та, что знала: не будет бессмертья,//Но бессмертье заплачет о ней.// (14)
Со всей очевидностью Прасолов шел своим путем. Специально юбилейных, пафосных и революционных стихов не писал. Перед начальством «не прогибался» и вообще, в душе посмеивался над поэтической суетой авторов, пишущих под социальный заказ. Скоро и неразборчиво в пристрастиях, стилистически бедно и все больше, по-европейски, вычурными словосочетаниями, в которых, плохая рифма терзала русскую речь. Сам Прасолов считал и высказывал мысль о том, что когда звук уродлив, то его поэтический смысл улетучивается. Прасолов пишет в стихотворении «Поэзия» о неограниченности её возможностей, заглядывая вдаль, которой «не измерить никогда»:
Вбирая добрую свободу,// Забыл я тяжесть той цены,//Которой к солнечному входу// С тобою мы вознесены.// (15)
Прасолов редко персонифицировал поэзию, как образ, о её значении писал мало, видимо осознавая, что намоленное вдохновением слово и есть, каждодневный гимн её назначению: Тебе не стану петь я гимны,//Но, неотступная, всерьёз//Ты о несбыточном шепчи мне,//Чтоб на земле моё сбылось.(16)
Вообще, он старался не загромождать рифмами производственную тему. Люди труда у Прасолова, первопроходцы, умелые и сноровистые, они не просто рушат «дикарский камень», они видят, перспективу, цель - «ведут стальные колеи». Потому в неприступности каменной породы, загадочной и мертвой, читаются, фантастические, оживающие вдруг, метафоры: «гора открыла людям душу, и жизни прожитой слои». А в финальной части стиха, когда «остынут выбранные недра» и из огромной пасти земной пустоты вырвутся и завоют ветры. Наступит час рождения. И гора, как препятствие, как огромное приложение человеческих усилий покорится каменотесам, героям труда.
Дикарский камень люди рушат,//Ведут стальные колеи.//Гора открыла людям душу// И жизни прожитой слои…//Дымись, разрытая гора.//Как мертвый гнев - //Изломы камня.//А люди в поисках добра-//До сердца добрались руками.//Когда ж затихнет суета,// Остынут выбранные недра.// Огромный пастью пустота// Завоет, втягивая ветры.//И кто в ночи сюда придет,//Услышит: голос твой - не злоба.//Был час рожденья. Вырван плод.// И ноет темная утроба.//(17)
В определенных литературных кругах были попытки привлечь Прасолова в «лагерь сидельцев», создать мученический образ страдальца за веру. Но и здесь поэт Алексей Прасолов не пошел по «тернистому» пути инакомыслия. Он никогда не был публичным человеком, и декларировать себя в этом качестве, не собирался. На удивление окружающим выражал праведные мысли, с точки зрения, человека пострадавшего от советского режима. // Мы многое не знали до конца,//И в скорбном звоне мартовской капели//Его, приняв покорно за отца,//Оплакали и преданно отпели.//В слезах народа лицемерья нет,//Дай Бог другим завидный этот жребий!// (18). Видно был совестливым человеком, и свои тюремные сроки списывал на собственные глупые выходки. Любой другой, более оборотистый «творец» мог из лагерных эпизодов биографии, выстроить целой мир идеологически выгодный для себя. Но Алексей Прасолов это не сделал. Более того, как отмечал В. Будаков, исследователь творчества поэта, Алексей Прасолов высказался весьма странно в отношении книги А.Солженицына «Один день…» Ему откровенно не понравилось, что автор, интеллигентного склада человек, спрятался за образом Ивана Денисовича. Наверное, Прасолов, как тонкий художник, уловил недосказанность А.Солженицына и увидел деструктивный характер подобного рода литературы. Хотя критика посчитала такую оценку более поверхностной, нежели справедливой. Прасолов не разглядел в жанре рассказа контраст между малой формой и глубоким содержанием произведения. И, потому отметив для себя смысл недосказанного автором, распознал в правде «Одного дня…» будущую угрозу государственному строю. Тревожный мотив разрушительной силы. В этом была главная опасность, для созидательного порыва, высокого предназначения литературы. Разоблачительный пафос лагерных историй. И уже «Записки из мертвого дома» показались литературными шалостями в устах Достоевского. Безусловно, все это Прасолов предчувствовал, и его противоречивая натура не принимала идеологию «лагерных сидельцев». Ему представлялось возведение страданий лагерных мучеников в ранг вселенской трагедии, неприемлемым и даже, опасным, с точки зрения исторической перспективы. Лагерная тема требовала осторожного прочтения, осуждения карательной системы, за которой стояла определенная социальная группа, а не формирования в народе комплекса вечного покаяния.
Немало сказано о том, что Прасолов не писал социально значимых литературных текстов. Принципиально самоустранился от конъюнктурных пристрастий современных поэтических направлений. Свой взгляд имел на всё живое и в сути слова был педант. Видел в народной традиции соединение голоса с землей. Рождение правды. Алексей Прасолов был поэтом, которые писали не много. Нет полного собрания его сочинений. Есть несколько сборников. Но писалось ему нетрудно, а с трудом. В этом была сосредоточенность духовных сил и ответственное отношение к поэзии. Стихи Прасолова не утратили своей актуальности и, по-прежнему, завидно отличаются от многого, что написано сегодня. Они современного звучания. Рифмы Прасолова не устаревают. Секрет их долголетия прост. Он в мастерстве стихосложения.
//И знать хочу у праведной черты,//Где равновесье держит бытиё,// Что я средь вас – лишь памятник беды,// А не предвестник сумрачный её.//(19)