Шаркающей походкой, хотя ещё не старик, он спускался в магазин за водкой, поправляя на ходу седовласый парик,
И в заметно дрожащей кисти не совсем послушной руки, комкал деньги, как будто листья с дерева из страны, где живут дураки.
Он знавал времена и получше, Каннов блеск и Венеции карнавал, и не раз его сам Бертолуччи, признавая талант, обнимал.
У богатых друзей на виллах и в замках, утопая по щиколотку в коврах, слушал похвальбу о богатствах и банках, не смущаясь корон на их головах,
И с подмостков, встав у самого края, и с экранов в затихший зал, всякий раз чью-то роль играя, он рождался и умирал.
Но случилась, однажды, осень на душе (или просто устал?) - от хвалебных многоголосий часто плавится даже металл,
Захотелось вдруг стать одиноким, и на кухне, закутавшись в плед, не хватать ни самсунгов, ни нокий, не выслушивать чьих-то бед.
Телефоные трубки подушкой накрыв и дисканто звонка успокоив дверного, поспешил ощутить он безмолвия взрыв и блаженства испить посильнее хмельного…
Вот уже не звонят с иступлением в дверь, и мобилок затихли лужённые глотки, он вчера бы ещё ни за что не поверил, что у славы-то век столь короткий,
Он, вначале подумал, что это от лени – нет покуда на нём ни цепей, ни оков, только что-то предательски ноют колени и грозят, что оставят в стране дураков.
Шаркающей походкой, в грязной рванине идёт он мимо вереницы пивных ларьков, идёт, наверное, и поныне, и присно и во веке веков...