Их выбивал по одиночке
двадцатый век, соря листвой,
и ставил точки, точки, точки,
гнушаясь легкой запятой.
Он плавил невские рассветы,
кроил закаты над Москвой.
И петербургские поэты
шли по московской мостовой,
и до седин не доживали.
А ленинградский «Англетер»
жег под бренчание рояля
тустеп от ЭсЭсЭс и Эр.
И разбивались в щепки лодки
о быта праведный гранит,
им пролетарские решетки
облагораживали вид
в недосягаемые дали,
где выше страха и родства
играл Всевышний на рояле,
покуда падала листва
на несокрытые в могилах
тела поэтов от войны.
Им не хватало жесткой силы
живущей заново страны.
Метанья их не покидали
и зацелованные всласть,
оставив славу и медали,
они не признавали власть
и, собственных высот пугаясь,
на плаху шли и эшафот.
А рядом жизнь текла другая,
а рядом жил другой народ.
Но больше правды, крепче жизни,
верней призванья своего
они любили дым отчизны
и горечь чистую его.
И оттого чисты их строчки,
прозрачней, чем верховья рек.
Не выбил их по одиночке,
двадцатый век.