Шарлемань Парижские воспоминания

 
Самое важное в жизни — судить обо всем предвзято. Толпа, как известно, обычно, ошибается, а каждый человек в отдельности всегда прав. Впрочем, не выводите из этого утверждения правил поведения. Им можно следовать, лишь, пока они не сформулированы. На свете есть только две вещи, ради которых стоит жить: любовь к красивым девушкам, какова бы она ни была, да, новоорлеанский джаз или Дюк Эллингтон.
Всему остальному лучше было бы просто исчезнуть с лица земли, потому что все остальное — одно уродство.                Новый Орлеан, 10 марта 1946 г. Борис Виан
 
Эпизод первый
 Бедный Новый Орлеан из Луизианы... Я познакомился, однажды, с рыжеволосой и гибкой, как ветка дерева дочерью Луизианы. Это было летом в Париже. У Шарлемань - памятника Карлу Великому, стояла скамейка, и на ней сидела в одиночестве при превосходной жаре она. Недалеко от Нотер Дам де Пари. Мы разговорились. За постаментом есть заросли акаций и жасмина. Они очень густые... Мы проболтали целый день, который пролетел незаметно... Я угощал её французским коньяком, который украл из супермаркета, где-то в районе Елисейских полей...
В конце, когда сумерки сгустились, мы оказались с ней в тех самых зарослях.
- Love is a miracle which happen between two minds, souls and bodies. Believe me. I am not impotent! - почти срываясь на крик, преодолевая чувства подавленности, я ещё пытался её отговорить от того, чтобы со мной расстаться так быстро.
Для меня было совершенной неожиданностью, что едва ощутив нежность её ягодиц так внезапно приплыву. И теперь, в сумеречных отблесках огней площади Нотр Дам я ещё надеялся увидеть понимание в её глазах...
Вскоре она поддалась на мой молодой, требующий непреложной веры, напор. Мы решили с острова Сите перейти в сторону Латинского квартала и там поискать бар, чтобы развеяться от случившегося между нами конфуза.
 
Эпизод второй
 Мне тогда было всего 24 года... Они были взрослые, к которым я просто проникся симпатией и безграничным доверием. Стесняться не приходилось: я вступал в мир, которого прежде не знал, который всегда до этой встречи оставался для меня тайной за семью печатями. И, спустя годы, таким для меня и остался. Мы познакомились в Париже в жаркий денёк празднования национального торжества Франции и всех французов - Дня Взятия Бастилии Этот день случился 14 июля 1990 года: того удивительнейшего, неповторимого года, которые в истории человечества не так часто случаются. Весной этого Великого года "рухнула" Берлинская стена, а вместе с ней и железный занавес, который полвека делил Европу на два не-соединенных между собою мира, образа, социально-политических устройства.Две части Европы, прежде разделённые Второй Мировой, вдруг, по мановению и волшебству колеса истории объединились в единое культурное и морально-этическое пространство. Человеческие потоки хлынули: с запада на восток, с севера на юг, с востока на запад: инверсия; всё переставилось и смешалось - началась все-европейская оттепель. Народы запросто, непринуждённо и неожиданно начали сходить с ума от внезапного чувства общности, нахлынувшего и затопившего всех счастьем, радости существования...
Особенно ярко проявилось это раздолье для экзистенциалистов в долгий и жаркий летний период, период отпусков и социального туризма ставший апогеем в перемещение европейских, людских потоков.Улыбок в городах Европы в то лето было столько много - сколько цветов во всех европейских розариях разом....
Люди были очень доброжелательны: незнакомцы и незнакомками обнимались, с симпатичными и несимпатичными: нормальным явлением становилось то, что до первых слов для знакомства люди могли прежде обменяться горячими поцелуями в губы, а уж затем недоумевать и удивляться, как же такое могло с ними произойти.И это ни к чему не обязывало, такое поведение не считалось преступным или даже порицаемым... Никто не думал о педофилах и сексуальных домогательствах.
Мы встретились на Монмартре перед Базиликой Санкре Кёр.
Это собор Святого Сердца, увенчанный куполом из белого мрамора. Для стоящих перед балюстрадой людей, на холмах Монмартра открывался величественный, ни с чем несравнимый вид: вовсю ширь разбросался и распластался Париж, без преувеличения самый красивый город Европы, прекраснейший из городов мира. Он терялся в дымке солнечных лучей вперемешку с жарким испарением улиц и площадей, устремлённый куда то за горизонт.Если посмотреть вверх, выше белых длинных маршей, то у входа в Базилику стоял величественный, из белого мрамора Христос, благословляя всех, приходивших в подножию знаменитого парижского холма - самой высокой географической точки города.
А мы выступали, выступали, выступали: почти без перерывов на отдых, просто, переходя с одного района в другой, мы завоевывали Париж.Чтобы снова выступать, смешить народ, кривляться и, в итоге, за это выпрашивать, или клянчить нужные нам франки, доллары, гульдены - все что угодно. Потом, просто, попить; просто, бутерброд; просто улыбка и доброе слово - все, что угодно. Потому что, мы согласны работать без устали, почти бесплатно: пусть оплатой для нас будет ваше внимание, кипящие восхищением ваши глаза.
Все смешивалось в восприятии: красочные платья дам, их дорогие аксессуары, цветы, усы, бороды, блестящие благородством лысины, туго набитые наличностью кошельки... - ничто не оставляли нас в покое.
Как одержимые мы собирались, чтобы договориться кто с кем, в каком районе и в каком часу - и тут же разбегались, бросались, чтобы раствориться в безудержной, превосходящей все мыслимое жаре. С утра я начинал с Яшкой на Монмартре. В полдень уже соединялся на Шансе Лизе с Огурцом, где мы привязывали друг друга шпагатной верёвками, или тесьмой с резинкой: все, что можно было достать по-быстрому, чтобы настойчиво тянуть эти шибари-связи каждый в свою сторону, изображая из себя, то что получится, - нечто абстрактное и несуразное, совершенный абсурд. Главное, чтобы что-то произвести, некоторую замысловатую композицию. Местная шпана, выдававшая себя за артистов, посмеивались над нами:
- Кто так работает? Вы же тратите бесцельно бездну сил. - С них просто нужно " сдирать " монету и исчезать. - внушали они, - все эти господа, вообще, нам по гроб должны и таковыми останутся во веки, за то что мы их здесь на жаре веселим и развлекаем.
Эти местные клоуны были одетые в наряды дайверов: что-то в виде плавок на голых, худых и длинных телах, маски, трубки, для ныряния на глубину, ласты. Но и им было жарко, поэтому они не смущаясь брали без спроса вазы со столиков и выливали их на себя, изображая себя плывущими по просторам океана. Мужчины и женщины от неожиданности вскакивали из-за столиков, шарахались, разбегались в стороны, чтобы не быть облитыми водой... Но шпане это было и нужно: тут уж их выступление шло к быстрому финалу. Они начинали требовать денег с публики, как средство, чтобы от них избавиться. Всем обещали что сразу и навсегда исчезнут, как только им по чести будет заплачено... Тут уж они указывали на нас с Огурцом. А мы ошалело таращились, внимая происходящему уличному действу. Все понимали, что эти дайверы оставят публику на растерзание нам, двум придуркам из России. Им платили, за веселье и шпана исчезали, так же неожиданно, ни оставляя о себе ни тени, ни воспоминания...
Жара молниеносно сжигала все. Тогда мы, по реплике начинали тянуть нашу резину, терзать друг дружку приспособлениями: веревками, удавками, подбадривая тумаками, чтобы было на что посмотреть.
 
Эпизод третий.
 Теперь я в двое старше: мне полвека. Время, распадаясь на антиномии возносится по исторической спирали, выталкивая меня в другие обстоятельства непреодолимой силы. Нет! Ленивый теперь не думает о возведении новой стены, не мечтает о мясорубке, которая превзойдет все известное прежде. Да! - Я другой ленивый, и не мечтаю о третьей мировой. - Мне на неё наплевать! Я мечтаю о другом: о том, что наступит весна. Я, наконец, оторвусь от этой протухшей и пропахшей борщами и скидками на продукты в продовольственных сетях Мордовии, и вырвусь автостопом в Париж. Там, уверен, будет жара; а я стану бомжевать на Сите, где-то между Консьержери, Шарлемань и Нотр Дам; спать на скамейке на правобережье, или, просто, на асфальте у закрытых лавочек блошиного ( птичьего ) рынка. Буду грязным, немытым, голодным, но я буду видеть сны, которые мне там приснятся. И эти мои сны парижского бомжа будут, непременно, о Меровингах, Каролингах, Капетингах, Валуа и Бурбонах; о том, что вакханты и ваганты, - бродячие студенты средневековой Европы, которые терпели промозглость и лишения в своих отчаянных странствиях, но шли от университета к университету с алчностью стяжали свободной жизни и знаний... Так и я буду бродить, приобретать знания, образовываться, обучаться в моих перверситетах.И жизнь моя кончится однажды на дороге, когда чашка моя придет в негодность, когда подошвы оторвутся и у меня не найдется удобрения, чтобы они подросли заново.Тогда я выброшу и чашку, и обувь, и в серой, промозглой мгле босиком уйду дальше, переступив зыбкий барьер мировой иллюзии, которая мне, видимо, однажды приснилась.