Потаповы, если смотреть из нашего окна на Мылву, жили слева от нас, примерно в таком же доме, но с меньшим чердаком. С ними жил их дедушка, которого все в округе звали просто Потапом. Среднего роста с косматыми бровями, усами и большой бородой, а также с холщовым мешком за плечами – он был идеальным пугалом для балующихся деток.
– Альбинка! Ну-ка, прекрати скакать-то по комнате! – Обращалась хозяйка соседнего дома к своей расшалившейся дочери. – Кому сказала? Не то позову щас Потапа, дак он-то быстро тебя успокоит…, в мешок, небось, посадит да и унесёт.
И малышка, вытаращив глазёнки, «быстренько» цеплялась за «мамкин-то» подол и в момент успокаивалась.
Мой брат Лёник, ещё плохо выговаривающий слова, называл Потапа – Тяп-тяпом.
– Ууу… тяп-тяп! – Трясясь от страха, указывал он пальцем в окно, когда видел в нём, проходившего мимо Потапа.
Как это обычно, бывает в семьях, коверканные малыми детьми слова, вдруг начинают произносить и все взрослые. Однажды за обедом, у отца, кусочек жареной трески, свалившись с вилки, залетел за пазуху.
– О, Гооосс-поди! – Воскликнула мама, подавая тряпку. – Ещё один Тяп-тяп на мою голову.
Все засмеялись. И с того дня, каждый член семьи, совершивший какой-либо промах, тут же награждался безобидным прозвищем «Тяп-тяп». Даже внучка, появившаяся на свет несколько десятков лет спустя, никогда не видевшая деда Потапа, рассказывая о своих школьных похождениях, говорила, примерно, так: «А я, как настоящий Тяп-тяп, выхожу к доске…»
Потап умер, когда Лёнику было около двух лет, а мне около пяти.
– Нада пайти, прастица з йим. – Объявила бабушка, проводив родителей на работу. – Хороший дед був, никОму зла не делав…, тольки з мешком хадив па вулице.
Поправив полог, над «качалкой», с сопящим в ней, Леником, она обратилась уже, непосредственно, ко мне:
– Ён хай спит, а ты са мной пайдЕшь…, на мЯртвага деда падИвися…, пора уже тибе привикать к етаму.
Посредине комнаты стоял продолговатый дощатый ящик, к которому подошла бабушка и, перекрестившись несколько раз, что-то проговорила про себя. Мне очень хотелось заглянуть в тот «ящик» и я, подобравшись к нему вплотную, вытянул руки вверх, чтобы зацепиться за его края пальцами, и затем, подтянувшись, забраться вовнутрь, как это делал с высокими бортами лодок, сохнущими на берегу Мылвы. Кто-то пододвинул табуретку и, подняв меня подмышки, поставил на неё.
Я увидел лежащего Потапа в одежде, его белую бороду, закрытые глаза и с десяток мух, шнырявших по лицу.
По дороге домой я обо всём этом спросил бабушку, а ещё о том, где будет жить Потап.
– Та нигде…, – отрубила она, – ён жиж памёр.
Меня не устроил этот ответ, и я попросил уточнить его:
– Что он, теперь будет в ящике жить?
Бабушка взяла меня за руку.
– Нигде ён жить уже не будет… Патап тый. У лес яго отнесут…, у ямку кинут, землёю засыпют, да и всё.
Мне стало очень страшно…, хоть плачь…, но я понял, что умирать ещё страшней. И потому задал естественный вопрос:
– Бабушка, а зачем его в лес относить?
– А где ж яго держать? У комнати…, покУль смирдеть ни пачнЕт? И так уже мухи... всяго аблепили. – И глубоко вздохнув, вдруг мрачно добавила: – ДивИсь вон пад ноги лучче, а то у лужу ступишь. Насись тады з табой. У минЕ работы и без тибе хватает…
С тех пор, я ясно понял, что умирать ни в коем случае нельзя! Не то… в лес отнесут, в ямку кинут и ещё землёй засыпят…, чтоб ни смердел.
С благодарностью Ирине Шамановой за фотографию.
На фото дом Потаповых теперь.
Выглядит неплохо, учитывая, шестьдесят три года, прошедших с того времени.