Этот мир так бездарно убит, что почти не убит,
но распят на кушетке больничной в трагической позе.
Я его навещал и увидел - прости, Парменид,
и мое передай "извини" Бенедикту Спинозе -
что он как бы не здесь, потому что он там - где закат,
словно лечащий врач, из иголок и капельниц соткан.
Это как бы не так, но когда говоришь "Брут - Брод - Брат",
то язык марширует на месте и падает в глотку.
Разыгравшись, согласие ртов и разрыхленных плеч
может переродиться в дуэты и хоры оружий,
но сидящий в задиристых ножнах зазубренный меч -
говоря о пути - будет уже того, что снаружи.
В трех шагах от тебя, Парменид, каждый голос так тих,
что они - голоса - в парадигме, их нет дальше носа.
Но в предсмертном бреду человек перепутает их,
раздражая мертвеющий воздух живящим вопросом.
Можно было сказать, что любой договор на века,
растворяясь в матерней стихии, жгет все перелески.
Но огонь не прочтет даже вслух об Иосифе К.,
потому что огонь не умеет читать по-немецки.
В этом смысле ты прав, Парменид: огороженный путь
для реальных конвоев, разбоев, телег с пропитаньем...
Но куда и зачем упирается чертова суть,
если те, кто восстал, позабыли причины восстанья.
В людях даже с смертельною раной враждует покой,
и последний мошенник готовит в истерике откуп.
Ах, Алеша, дай мне получить их одну за другой.
Ох, Иванушка, дай залечить их колодезной водкой.
Парменид, этот мир расположен на этом кресте,
ибо шторм несет этот ковчег по окраинам мира,
и в конечностях тех - разлинованных шляпок гвоздей,
из себя вычитая, без счета скажу, что четыре.
В трех шагах от меня был с ножом окровавленным враг,
и я долго смотрел на бумагой отрезанный палец,
кровью брызгал в тетрадь, и, - Дыр бул. Брут. Брод. Брат. Абыр-валг.
Бру бро бра бру бр б... - из слюнявого рта раздавалось.
Это было - прощай, Парменид - в мой последний визит,
в мой последний закат - из иголок и капельниц соткан.
Этот мир так бездарно убит, что почти не убит,
и мы слышим, как поступь врага бережет нашу глотку.