Текст произведения публикуется с разрешения автора:
http://stihi.ru/2010/01/26/1194
Александр Булынко
ВОРОН
Вольный перевод (пересказ) поэмы Эдгара Аллана По «The Raven»
Как-то полночью ненастной безразлично, безучастно
После выпитой полбанки чтиво я одно листал,
В философском варианте (в огроменном фолианте),
Непонятный (без картинок) – труд Карл-Маркса «Капитал» –
С офигенной переплатой у барыг его достал…
Кто-то в двери постучал.
«Гости!» - так я размышлял.
Как все было помню ясно – на дворе декабрь ненастный.
Печку затопил напрасно – изнутри и так тепло...
Печка эта, блин, буржуйка, по ночам чадила жутко –
У меня ж инфаркт в желудке и портвейна два кило…
Если б не моя Лянора – в меня более вошло!
(Прокричавши: «Западло!»
Лярва съела все вино!)
Трепет вкрадчивый, нерезкий кумачовой занавески
Мне икнулся вдруг в желудке страхом диким в глубине.
Чтоб нутру полегче стало, неустанно повторял я:
«Мой сосед пузырь и сало притаранит щас ко мне!»
Повторял: «Пузырь и сало притаранит он ко мне!
Ибо – истина в вине!»
Постояв чуток у двери, я решил – не надо дрейфить,
Жизнь стаканом надо мерить – Эх, была, блин, ни была!
Я – широкого масштаба! Заходи, мужик иль баба!
Отложивши «Капитал», выпал я из-за стола,
Дверь открыл – сплошная мгла!
Лишь одна сплошная мгла!
«Призрак бродит по Европе! Вся страна в глубокой жопе
Ни в Москве, ни в Конотопе поллитровки не сыскать!»*
Долго ждал, но тьма молчала и бутылки не давала,
Не давала даже сала – впору матом закричать,
Матом (с эхом) закричать:
«Наливай, ядрена мать!»
Дверь на ржавые засовы я закрыл – стучатся снова,
Я мгновенно стал суровым – задолбали меня тут!
Лупит ветер в мои ставни или кружится над нами
Вихрь враждебный, задолбал и там и тут…
(В отдалении поют: «Темные силы нас злобно гнетут –
Судьбы безвестные нас еще ждут!»)
Распахнул я лихо ставень – тут влетает Ворон старый,
Без бутылки и без сала – видно где-то бомжевал,
Но прикидывался лордом (не товарищ) – очень гордый.
Бюст Карл-Маркса незабвенный он, паскуда, оседлал.
Маркса Карла эта падла натурально оседлал.
Сел конкретно и молчал.
Я срыгнул от этой хохмы – Ай да птица! Только лохмы
Словно зэку общипали в его прежние года…
«Ты откинулся из зоны, расскажи, чернявый Ворон?
Долго чалился ты в зоне, где Полярная звезда?
Коль имеешь ты кликуху, то скажи ее тогда!»
Каркнул Ворон: "Никогда!"
Я забыл о «Капитале», когда Ворон так сбазарил –
Это где же вы видали? Чушь и бред! Белиберда!
Ты прикинь, что здесь творится – прилетает Божья птица,
В дом настойчиво стучится, будто жила здесь всегда,
Утверждая, что имеет, извините, господа,
Погоняло "Никогда!"
Но сидела эта «птитса» аж на темечке марксиста,
Повторяя очень быстро одно слово – «Никогда!»
Ничего не добавляя. Я сказал ему, икая:
«Как друзья мои когда-то не вернешься ты сюда –
Утром ты меня покинешь, не оставив здесь следа!»
Ворон каркнул: "Никогда!"
От такой глубокой мысли у меня мозги зависли.
“Несомненно, - вычислял я, - в батраках он был всегда.
Всем виной капиталисты, те, что на руку не чисты.
В этом мире чистогана барыши все господам,
А рабочим и крестьянам – хлеб (без водки) да вода.
А достаток - "Никогда!"
Я от тяжких дум очнулся, я вздохнул, я улыбнулся
И придвинул табуретку против Ворона тогда.
И на счет «два-три-четыре» я задумался о мире,
Где бессильна справедливость и в котором ложь тверда,
И о том, что предвещает в обозримые года
Хриплый крик тот: "Никогда!"
И сидел я, отключившись, в мысль глобально погрузившись,
Сомневаясь – так ли светит всем кремлевская звезда?
Ворон пялил свои фары с головы папаши Карлы…
Этот автор «Капитала» не работал никогда,
Но придумал он, забацал саму формулу труда,
Не потея никогда!
Воздух будто стал незримым и с кадилом серафимы
Из-за треснувшей буржуйки вошли в комнату сюда.
«Наконец!» – кричал я, – Боже, мою жизнь Ты подытожишь,
Светлый путь ты мне проложишь – не на миг, а навсегда,
К Поднебесью, к Коммунизму, улечу я навсегда!»
Каркнул Ворон: "Никогда!"
Заорал я: «Ворон вздорный! Птица ты иль Демон черный,
Ты зачем сюда приперся? Послан Дьяволом сюда?
Посмотри на эту землю и ответь (я все приемлю):
Есть края на этом свете, где отсутствует беда?
Есть ли путь для избавлений в предстоящие года?
Каркнул Ворон "Никогда!"
- Ты пророк иль гость из Ада – препираться здесь не надо,
Движемся куда мы стадом – ты ответь, скажи куда?
Пред святыми Небесами, Богом тем, что правит нами,
Ты ответь, я заклинаю, судьбоносная звезда
(Должен знать, я умоляю) завела всех нас куда?
Молвил Ворон "Никогда!"
Я вскочил: "Канай отсюда, ты не птица, ты паскуда!
С глаз долой и прочь отсюда, чтоб не видеть никогда
Твоего, блин, оперенья, а картавость песнопения
Чтоб не слышал никогда вплоть до Страшного Суда
Каркнул Ворон:"Никогда!"
Много дней прошло с той ночи, Ворон рядом, между прочим
С бюста классика марксизма не слетает никуда,
Только фарами сверкает, ничего не упускает
Он, паскуда, понимает – здесь он вечен, навсегда.
А душе моей нетленной путь отмечен в никуда –
Не взлететь ей никогда!
* В 90-е гг. в Советском Союзе наблюдались перебои в торговле спиртным.
Наброски – середина 90-х
Последняя редакция - январь 2010
=========================
Edgar Allan Poe
THE RAVEN
Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore –
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
"'Tis some visitor," I muttered, "tapping at my chamber door--
Only this, and nothing more."
Ah, distinctly I remember it was in the bleak December;
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;-- vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow-- sorrow for the lost Lenore--
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore--
Nameless here for evermore.
And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me-- filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating,
"'Tis some visitor entreating entrance at my chamber door--
Some late visitor entreating entrance at my chamber door;--
This it is, and nothing more."
Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
"Sir," said I, "or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you"-- here I opened wide the door;--
Darkness there, and nothing more.
Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortals ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, "Lenore!"
This I whispered, and an echo murmured back the word, "Lenore!"--
Merely this, and nothing more.
Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.
"Surely," said I, "surely that is something at my window lattice:
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore--
Let my heart be still a moment and this mystery explore;--
'Tis the wind and nothing more."
Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door--
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door--
Perched, and sat, and nothing more.
Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
"Though thy crest be shorn and shaven, thou," I said, "art sure no craven,
Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore--
Tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning-- little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blest with seeing bird above his chamber door--
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as "Nevermore."
But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing further then he uttered-- not a feather then he fluttered--
Till I scarcely more than muttered, "Other friends have flown before--
On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before."
Then the bird said, "Nevermore."
Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
"Doubtless," said I, "what it utters is its only stock and store,
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore--
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of 'Never-- nevermore'."
But the Raven still beguiling my sad fancy into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore--
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt and ominous bird of yore
Meant in croaking "Nevermore."
This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom's core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion's velvet lining that the lamplight gloated o'er,
But whose velvet-violet lining with the lamplight gloating o'er,
She shall press, ah, nevermore!
Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by seraphim whose footfalls tinkled on the tufted floor.
"Wretch," I cried, "thy God hath lent thee-- by these angels he hath sent thee
Respite-- respite and nepenthe, from thy memories of Lenore;
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Prophet!" said I, "thing of evil!-- prophet still, if bird or devil!--
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted--
On this home by Horror haunted-- tell me truly, I implore--
Is there-- is there balm in Gilead?-- tell me-- tell me, I implore!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Prophet!" said I, "thing of evil-- prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us-- by that God we both adore--
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore--
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore."
Quoth the Raven, "Nevermore."
"Be that word our sign in parting, bird or fiend," I shrieked, upstarting--
"Get thee back into the tempest and the Night's Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!-- quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!"
Quoth the Raven, "Nevermore."
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon's that is dreaming,
And the lamp-light o'er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted-- nevermore!
(1844-1849)
========================================
Коллективный цикл «Грустный Кенарь».
Стихотворения, песни и переводы песен.
================================