И меня ты ломаешь, как Богу руки, каждый день, год за годом, толкая с крыши, а потом вдруг подходишь и шепчешь: "Хрупкий! Ты там как? До сих пор еще что ли дышишь?" Я молчу, но мы знаем: дышу исправно. Так, пожалуй, не дышит никто на свете. Шестеренки в помятых моих суставах отзываются черным огнем в скелете. Я лежу на почти ледяном асфальте, вопрошая: "Ты дашь мне еще таблеток?" Отвернувшись, устало бросаешь: "Хватит. Доползешь до ближайшего лазарета."
И меня ты ломаешь, как Богу веру, говоришь, виноват я /давайте, смейтесь!/ Оказался таким неизменно-первым, не умеющим падать в объятья смерти. Вот иду под машину, визжат колеса, растекается лужа кровавым знаком, но в глазах-то по-прежнему пляшет солнце /ухмыляется, словно небесный знахарь/. Заплываю под пристань, ногою в сети, три минуты без воздуха - дело в шляпе. А потом надо мною смеются дети, мол, опять умерщвленье свое прошляпил.
…
Я, шатаясь, иду до твоей больницы, наследив вереницей кровавых капель. Ты настойчиво просишь начать молиться и берешь проржавевший от влаги скальпель: оголяешь мой ломаный позвоночник, тонким лезвием остро ведешь по коже, говоришь, что закончишь, /о да, закончишь!/
Только я не ломаюсь.
Прости, хороший.