я согибаюсь и падаю на колени под гнетом опущенных рук и ненужных, упрятанных слов, не в силах избавиться от сжимающих горло до кашля, хрипящего страхом, оков.
на коленях я пред тобой, еженощно, ежеутренне, но не подам вида. мне саму себя видеть беспомощной и униженной стыдно. это впервые со мной. клянусь, ты впервые со мной случился. и удивительно, что я не задохнулась тобой, твоим ровным образом
мысли. с каждым днем становлюсь все корыстнее до взгляда, улыбки, не мне адресованной, но такой настоящей и искренней, что упрячу-ка я ее от чужих глаз
на выщербленной одним тобой пристани. здесь о тебе лишь читаю молитвы, одного твоего здравия прошу у самого Несуществующего. здесь себя хороню под грудой стихов твоих недорифмованных, не по мне написанных и не мне адресованных.
окунаю голову в ледяную воду и не дышу. я отвратительна в своей глупой исповеди, Отче, я действительно страшно грешу. знаю тебя лучше, чем кто-либо из существующих, но снова не подаю вида. столько лишнего знать чужой, наверное, стыдно,
но стыда я не чувствую. это оно? это ли есть безумие? это ли есть предательство? [мое грязное помешательство].
я замыкаюсь на одном тебе и ни слова вслух. ни слова. словно верный обет молчания, но ничто, ровным счетом ничто, не умаляет отчаяния,
и мой колокол звонит по тебе. катастрофа дикой, неистовой силой распирает меня и швыряет туда и обратно по высушенной земле.
ничего. пустота. я, прорастающая сорняком, ты — не убийца, лишь прогорающая мимо спичка.
мой дом догорал, догорала и я, [кончают так, видимо, все еретички], гадая, что делать, откуда взять силы.
и спасла огонь,
который вспылал, щекоча пятки, прямо на волосах, окуная в боль, пока в горле ужом извивалась
застывшая смоль.