Поездка в СВ

             
              «СВ - спальный вагон повышенной    
              комфортности... аббревиатура СВ   
              закрепилась исторически и обозначала   
              вагон для императорской свиты, то есть    
              «свитской вагон», отсюда и СВ... 
              Цена билета за проезд в таком вагоне   
              значительно выше, чем в купейном...   
              примерно в 2 раза»   
                                           (Из Википедии)



   В годы студенческой юности, в какой-то из предпраздничных периодов, собираясь в поездку домой, я купила билет в СВ – ничего другого столичные кассы в дни вояжного ажиотажа не предлагали. К сведениям из Википедии, касающимся цены, добавлю: на такие билеты не распространялось действие студенческих льгот – что вполне резонно: кому же придёт в голову идея запустить в вагон «для избранных» студенческую братию? Стало быть, стоимость предстоящей поездки выливалась в сумму, четырежды превосходящую планировавшуюся. Но огорчительность затрат компенсировалась радостью ожидания предстоящей встречи с родными и предощущением сулимой дорогим билетом особой роскоши.

   Готовилась я к этой поездке тщательнее обычного. И даже приняла всегда отвергаемое предложение приятелей проводить меня – предвкушала их изумление при виде шика, в который они поместят меня, нерядовую путешественницу, причастную к СВ-касте!  
   Шла по вокзалу в сопровождении «свиты», несущей сумку, – с гордо поднятой головой,  в устремлении к средоточию пассажирской элиты! 

   Снаружи «средоточие» впечатления не произвело: самый обычный вагон (даже вертела головой, многократно сверяя номер), проводники с лениво-безразличными лицами на входе... Пустовавшее пока купе тоже эстетического шока не вызвало: «чистенько» – единственное, расхоже-скептическое, что пришло на ум. 
   Чем-то, конечно, интерьер и отличался от привычного купейного – новизной оснащения, отсутствием верхних полок, скатёркой на столе, «весёленькими» занавесочками, застеленностью вагонных лежбищ (которые, кстати, пришлось изрядно подразрушить, чтобы запихнуть сумку в багажный отсек), мягким рассеянным светом, окрашивавшим этот стандартный набор поездных удобств неким флером домашности.        
   
   Мои провожатые вскоре были изгнаны проводником, противным голосом известившим об отправлении, – и переместились под окно. Я же, умостившись на своем законном месте, переглядывалась с ними, размышляя о том, что уж, по крайней мере, буду ехать одна, расположусь  привольно – и хотя бы как следует высплюсь.

   Но стоило об этом подумать, как в купе ввалился кряжистый дядька, заполонивший собой все купейное пространство. Что-то куда-то ставил, двигал, пыхтел – пришлось выйти в коридор и уже оттуда, через голову ворочающегося соседа, прощально помахать в окно свидетелям моего несостоявшегося триумфа.
     
   Проводники, выполнившие обязанности по отъёму билетов, донесли до сведения пассажиров: «Чай будет позже». Но, похоже, время для них текло как-то по-особому: только многочисленные напоминания заставили их взяться за раскочегаривание водонагревателя. Пассажиры, меж тем, принялись ужинать: по вагону поползли привычные запахи поездной снеди. Я же, не прихватившая из дому ничего съестного (не вписался как-то банальный бутерброд с докторской колбасой в «интерьер» предстоящей поездки в СВ), не успевшая поесть дома (ответственные и обязательные бодигарды явились загодя), стояла в коридоре, боясь смутить своим присутствием соседа, засевшего за трапезу сразу после отправления поезда. Видела – изголодался человек, умаялся. Решила ждать. Но дядька упорно не сворачивался. Должно быть, тоже ждал – чая.
   Чай, между тем, подоспел, и пора было занять место за столом, оказавшись в положении «лицом к лицу» с моим попутчиком.
     
   Здесь прерву событийный ряд и попытаюсь сосредоточиться на портретной характеристике моего визави. Как описать внешность впервые встреченного человека? Отсутствием наблюдательности не грешу, но сидящий передо мной незнакомец представлял собой некий усреднённый тип госслужащего – навидалась таких в избытке, когда носилась из кабинета в кабинет во всяческих «инстанциях», оформляя документы для поездки на стажировку в далекое зарубежье. Таких не хочется рассматривать, от них стремишься поскорее уйти.
   Возраст – около пятидесяти. Невыразительное, «картонное» лицо,  равнодушный высокомерный взгляд, заставляющий собеседника чувствовать себя зависимым просителем. Повадки, выдающие человека, «выбившегося в люди», блюдущего манеры, поднаторевшего в общении как с выше-, так и нижестоящими.
   Сидела, исподтишка всматриваясь, пытаясь разгадать: кто он? И руководило мной отнюдь не праздное любопытство, естественное для особы моего пола и возраста. Это была реакция на сигнал, подаваемый инстинктом самосохранения: мне предстояло провести с этим человеком ночь на одной, замкнутой стенами тесного купе, территории, один на один (в случае чего, на нерасторопных проводников расчитывать не приходилось). 
   
   Интуитивно чувствовала: кажется, не опасен. Назвав же его «дядькой», уже посягнула на определенную характеристику. Между тем, дядькой он, конечно же, не был: опаздывающий, запыхавшийся, суетящийся, подрастерявший в спешке начальственные замашки – и тем самым введший в заблуждение меня, – он, насытившийся, восстановивший привычный имидж, вальяжно развалился напротив, лениво наблюдая за моим чаепитием.
   Но слово «дядька» уже прочно засело в сознании. Да и как иначе называть его, так и не представившегося? Такие представляться перед нижестоящими не привыкли: их должны знать «по определению» – как в лицо, так и по имени.   
   Поняла: неразговорчивый – ещё раньше, войдя в купе вслед за пришедшим за билетом проводником, я, руководствуясь собственным статусом младшей и вошедшей, приветствовала его традиционным «Добрый вечер!» (да, помнится, и при его появлении в вагоне приветствия не последовало), на что получила в ответ вялый кивок и маловнятное «здрассьте». Не испытывавшая тяги к задушевным дорожным разговорам, про себя облегчённо вздохнула: не придётся вступать в натужный диалог, поддерживая вынужденную беседу. Лягу пораньше – устала за день, да и есть во сне не так хочется.
     
   Вопрос «Вы из дому или домой?» застал меня врасплох. Скорее даже не сам вопрос, а то, что дядька заговорил. Получив односложный ответ – «домой», – умолк. Молчала и я. А потом что-то в нём будто прорвало. Начал с того, что в последнее время он трудился в Канаде, только недавно возвратился и едет к кому-то в гости. 
   Из вежливости откликнувшись на «приглашение» к разговору, спросила, был ли он в Торонто. На что получила утвердительный ответ: да, именно там он и работал. «И как там телебашня, на месте?» – поинтересовалась в шутку. «Какая телебашня?» – последовал встречный вопрос.
   И тут я поняла: дядька врёт! Общаясь с канадскими студентами, с коллегами – зарубежными гастролёрами, получала от них, возвращавшихся домой, многочисленные почтовые открытки «с видами». И среди прочих – с панорамой Торонто, украшаемой телебашней Си-Эн Тауэр, «визитной карточкой» Канады! И даже если я, живущая за тысячи километров от западного полушария, оказалась  причастной к этому символу национальной гордости, то  к а к  мог об этом не знать человек, «несколько последних лет» проживший в Торонто и «только что оттуда возвратившийся»?
   
   Стало ясно – правды не будет. И задавать вопросы, участвовать в «беседе» – бессмысленно.
   Начинается  п р е д с т а в л е н и е!  
      
   Дядька же продолжал заливать.    
   Собственно, в качестве собеседницы я ему и не была нужна – такие привыкли говорить, а не слушать. 
   Внимая далее, поняла: дядька в Канаде не только не был, но и не читал о ней в школьном учебнике. Задумалась лишь об одном: почему именно Канада (а почему Остап Бендер грезил именно о Рио-де-Жанейро?)? И словно в подтверждение своих слов, а на самом деле невольно отвечая на мой незаданный вопрос, дядька вытащил из портфеля и торжественно водрузил на стол бутылку канадского виски, якобы купленную в Канаде и припасённую для друзей, которых он едет навестить.

   Чуть было не прыснула со смеху: в моей сумке лежала такая же бутылка, купленная в подарок отцу, – ими тогда были завалены все столичные магазины. Предполагаю, что для распития бутылка не предназначалась – во всяком случае, на первом этапе. Но рассказчик постепенно входил в раж – я только и успевала про себя фиксировать и отсчитывать лихие виражи, в которые его заносила безудержная фантазия. Ни в какой Москве дядька никогда не родился и не жил – так путаться в географических показаниях не мог даже школьник! И не неповоротливый личный водитель стал виновником едва не случившегося его, босса, опоздания на поезд – повода для предстоящего  бедняге-шофёру выговора или даже увольнения после возвращения шефа. 
   И не.., и не.., и не... 
   Стал понятен и смысл первого, заданного им вопроса – о моем «местожительстве»: проверял, прощупывал аудиторию, примеривался, оценивал...
   
   Остапа же несло! В ход пошла бутылка виски, самолично им высаженная, – то ли  пагубная привычка дала о себе знать, то ли рассказчику ситуативно потребовался живительный допинг. Зазвучало фамильярное «ты» вместо предложенного изначально «Вы»...  
   До «Ты меня уважаешь?» дело не дошло, но ситуация балансировала где-то уже на грани.
        
   Не знаю, ч т о  именно мне, молодой-горячей, острой на язык, никогда сверхтерпимостью не отличавшейся, помешало его остановить и прервать этот актёрский монолог в «театре одного актера» – и одного же зрителя. Возрастная дистанция, всегда мною чтимая и соблюдаемая? Садистски-въедливое любопытство, понуждающее ждать, в какую ещё  интригу, в какие сюжетные перипетии ввергнет меня незадачливый автор, он же режиссер, он же исполнитель? Снисходительно-жалостливая участливость (хотя нет, лукавлю, – жалости к нему, отчаянному завирале, не испытывала)? Загипнотизированность его нахрапистым, втягивающим в себя, привыкшим повелевать и командовать, тоном? Мазохистски окрашенный азарт самоиспытателя (сколько еще вытерплю?)? Женская беспомощность перед уже набравшимся «по самое некуда» мужиком, шансы унять которого равносильны попыткам остановить руками движущийся локомотив? Детский, в подкорке застрявший, страх перед теряющим в пьяном угаре человеческий облик взрослым? Или что-то, разверзшее и обнажившее такие потаенные глубины чужой души, что сдвинуться с места означало и самой рухнуть в эту бездонную зияющую пропасть?..     

   Нужно ли говорить, что мне не дали даже переодеться? Не было предложено и ничего из лежавших на столе харчей. Выпить, правда, предлагали – однажды, ненастойчиво, и, похоже, были рады отказу. Сидела, как пригвождённая, понимая, что говорить – нечего и незачем, есть – уже не хочется. Да и переодеваться было теперь ни к чему: в этом жизненном пространстве, смердящем не только перегаром, но и чем-то гораздо более отвратительным, места на ночь мне не найдётся...

   А потом была ночь – в коридоре. Редкие выходы пассажиров, отличившихся с вечера обильным чаепитием и курсировавших от купе до конца вагона и обратно, безразлично поглядывавших на меня –  сиротливо сидящую на откидном стуле.  Проводница, вяло поинтересовавшаяся, почему не сплю, и удовлетворившаяся ответом о том, что «не спится», «люблю работать по ночам», «ночью думается лучше», «пишу стихи» (все правда – кроме, разве что, стихов). 
   
   Сидела и думала: к т о  он, человек, раскатисто храпящий за закрытой дверью купе? Было понятно: «дядька» – возвращающийся из командировки «немелкий» чиновник. Либо же руководитель какого-нибудь немаленького предприятия. Всё в нём выдавало «выходца из низов» – «пробившегося», вскарабкавшегося по социальной и карьерной лестнице, победно озирающего пространство вокруг себя, а точнее – под собой...
   
   Размышляла и о том, ч т о  не состоялось в его жизни, ч е м  так обделила его судьба, ч т о  подвигло его, немолодого уже мужчину, так вдохновенно, хоть и неумело, врать мне, случайной юной попутчице? Природная гипертрофированная склонность к вранью, богатая  фантазия, разогретая парами выпитиго виски? Протест уязвленного самолюбия от взбучки, полученной от такого же, как и он, но столичного, сановника, требующий немедленного выхода, вымещения, – и «не довезенный» до коллег-подчиненных? Стремление во что бы то ни стало восстановить передо мной собственную репутацию  после постыдной – с его точки зрения – сцены первого появления в купе, когда он выглядел не важно выступающим хозяином жизни, а суетливым мужиком, успевшим к уходящему поезду? Или здесь, в вагоне под названием СВ, где мой «праздник жизни» закончился, так и не успев начаться,  е г о  только вошел в начальную стадию и постепенно набирал обороты, наворачивая, раскручиваясь, до упора, до края, до загула – во всю ширь славянской натуры? Или в этот феерический рассказ вылилась годами копившаяся неудовлетворённость, непризнанность, недооцененность, несогласие с качеством проживаемого? Подвигшие его сочинить другую  и с т о р и ю  ж и з н и, в которую он и сам в этот вечер поверил?

   Утром, задолго до прибытия поезда, тихо скользнув в купе, боясь разбудить спящего «героя», выгребла свои пропахшие смрадным ночным духом вещи, верхнюю одежду и двинулась к выходу...  

   Вот такой – невыспавшейся, голодной, с так тщательно наносимым накануне и поблекшим за ночь макияжем, с остатками французских ароматов в смеси с намертво въевшимися чужими перегарными висковыми амбре, – я и вывалилась из «спального вагона повышенной комфортности» в объятия встречавших меня родителей. На традиционные расспросы о том, как доехала, как спалось, бодро отвечала: «Отлично!»
   Зная, что купе в вагоне двухместные, поинтересовались полом и возрастом попутчика. Выдала на ходу сочинённый портрет почтенной пожилой женщины – не волновать же родителей. А описывая внутрипоездное убранство и качество сервиса, признаюсь, тоже слегка приврала – ну ведь не зря же деньги плачены!

   В СВ больше не ездила. Как-то не довелось – осуществлять далекие вояжи впоследствии всегда предпочитала самолётами. А что до потраченных тогда на билет в СВ денег – их не жаль. Зрелище ведь я получила? А актёрам следует платить.


   Провожая  дочь в поездки, всегда не без тревоги интересуюсь личностью попутчиков. Впрочем, в СВ она и не ездит – ей нравится спать на верхней полке.