- Время застоялось. Зацвело. Запахло.
— Что же вы предлагаете?
— Выбрать в президенты Жириновского. Пусть все
рухнет к чертовой матери.
Я стоял над рекой и смотрел на уток, плавающих вместе с пустыми бутылками. Боже мой, при чем же здесь утки?
— Эй, утки, валите к себе на юг. У нас здесь осень.
Утки улетели. Остались бутылки. Я давно заметил — когда кто-нибудь уходит, обязательно остаются пустые бутылки. Порядочные люди их сдают, а всякая шваль засоряет оными водоемы и лесные массивы.
Скучно, друзья. Низы привыкли, а верхи — научились. Американский ниндзя, разбив экран, ворвался в мою квартиру. Теперь он спит с моей женой. На моем диване.Вот и стою над рекой, и смотрю на бутылки.
— Чё, братан, недавно откинулся?
— А почему ВЫ решили?
Мужчина бомжеватого вида гладит себя по голове, глядя на мою лысину. Я постепенно понимаю, в чем дело.
— Пошел на х…
Короткие волосы — признак рабства. Мужчина, вероятно, это знает. Он уходит. Рабы — самые страшные люди мира сего.
Неужели я раб? Ведь просто подстригся, без причины особой. «Рабы, чтобы молчать…» Это Мандельштам, Но я не молчу, Осип Эмильевич. Я говорю, а меня никто не слышит. Все здесь давно оглохли. Или в этом и заключается парадокс? Неуслышанная речь равна молчанию? Стоит подонку заткнуть уши, и все вокруг становятся его рабами? Да, Осип Эмильевич?
А ведь еще три года назад я предпочитал вашим стихам стихи Пастернака. Потом вообще забыл имя последнего. Думаю, как же так — неужели, повзрослев, стал настолько черствым? Дошло наконец — трещина произошла. Время треснуло. Так и откололось от меня мое детство. Вот и противно назад взглянуть. Лучше смотреть на бутылки — как они крутятся в грязной водичке, как блестят на уральском солнышке. Боже ж ты мой. Вот писатель, а? Написал «на солнышке», а ведь вечер давно. Фонари зажглись. Булки фонарей… Нет-нет, я не люблю Пастернака, я так больше не чувствую. Мне не четырнадцать лет.
— Эй, нищий, дай мне денег на трехтомник Георгия Иванова — я на Родине чувствую то, что чувствовал
он в Париже.
Хотя, безусловно, лучше то чувствовать в Париже, чем в Свердловске.
— Я не нищий, я богатый, — не говорит мне юноша, только что покинувший иностранный автомобиль.
— Сейчас вот — говорю я ему не говорю — заговорю ее в два счета — глядя на ножки его подруги — что
она от тебя слышала? Скажу, что великий писатель,например. И всего делов. Кто уж чем богат, дорогой
мой, а ты сразу в лоб — я богатый. Дурак ты, а не богатый. Богатый.
Мой не-собеседник впрыгивает в машину и уезжает. Безусловно, предварительно обрызгав мою штанину
грязью. Что ж, будем считать это приметой времени. Или для этого он должен обрызгать меня кровью?
Бутылки же — плавают и плавают.
— Давай, братан, намахни со стариком.
Я вижу перед собой посланного мною мужчину. Стоит, лыбится.
— Что, из горла?
— А чё?
Я беру у него бутылку и выпиваю ровно половину — преимущество непьющего перед пьющим. Хорошо, что пьющие этого не понимают.
— Когда откинулся, братан?
— Позавчера, зёма. С десятки откинулся.
— А я так не могу, — лыбится беззубый, — я потихоньку. Давай, за тебя.
— За нас давай, за Родину нашу с тобой давай.
— А чё? Давай за Родину.
Мужчина пьет. Пьет медленно. Бутылка пустеет, и я хлопаю его по плечу.
— Пока, братан. Звони, если чего надо.
— Давай, если пошел. Есть куда?
— Есть, правда ниндзю выгнать надо. С женой моей
спит, понимаешь?
Я поворачиваюсь и ухожу. Ветер дует в лицо. Мужик смотрит в спину. Я чувствую его взгляд — взгляд бывшего зэка, нынешнего бомжа, вообще, не знаю кого. И уже отдаленно слышу легкий всплеск и звон стекла. Останавливаюсь и кричу в пустоту черт знает что. О реке, о бутылках, о застоявшемся времени.