Керенский
Мой друг гуляет по нашему городу этой зимней ночью,
В меховой шапке, насвистывая, анти-средиземноморский,
пораженный тем, что увидел Вечность во временном.
Он Керенский нашего Круга,
всегда готовый возглавить прошедшую официальную встречу,
еще до того, как прозвучат аргументы "за",
эти ясные улыбающиеся глаза очаровывают только для поддержания формы.
Он знает, что нет способа гарантировать Революцию
или сохранить ряд мускулистых сосулек,
которые покажут как график, как Зима идет на убыль.
Ему нечего делать, кроме как руководить на прошедшей официальной встрече.
Все повторяется снова и снова: удрученные учителя,
из-под пера которых – слишком много поэзии, их ученики,
что отказываются страдать, тайник с винтовками на чердаке адвоката:
а еще магия, 80-летняя комета задевает самые крепкие дома.
Элитный корпус совершает самоубийство в спортзале.
Поэты ездят на автобусах бесплатно.
Генерал настаивает на опросе популярности. Войска изучают сатиру.
Преобладает странная щедрость общества.
Только он слишком хорошо знает, тот краткий миг, когда
все возможно, когда гордость есть любовь, красота в таких простых вещах,
как быть братом изысканной сестры,
и человек предает смерть, чтобы дать совет.
Наш Керенский ждал таких моментов
над столом в арендованном помещении,
когда стихи выросли, как бабочки на помойке жизни.
Сколько раз? Грустный ответ: их по пальцам перечесть.
Единственно возможный и краткий: это его видение Революции.
Кто теперь будет проводить парад ради пустотелых оболочек?
Кто будет убивать во имя шелухи?
Кто будет писать закон, чтобы воскресить труп,
который плачет уже только для сорняков и экскрементов?
Смотрите, как он идет по улицам, последний охранник,
единственный лентяй на площади. Он должен оберегать останки Революции,
мусор общественной красоты
от чистых улыбающихся глаз
обученных провидцев,
что жаждут совершенства в повседневной жизни.
Мягкий снег ложится на него погонами, и взывает к прошлому животного его меховой шапки.
Он носит смерть, но он позволяет снегу, как высшему судье, простить его,
только ради этого драгоценного момента его коронации.
Резные горгульи мэрии увешаны снегом, как нагрудниками под слюнявыми ртами.
Как они похожи на языческих ясновидцев, та же жадность, то же рвение, как те,
что бичуют свои умы, чтобы призвать древний приносящий удачу экстаз,
да, да, он знает, эту смертельную сосредоточенность,
они являются учредителями, они банкиры - Истории!
Он отдыхает во время своей прогулки,
по мере того, как они вкушают от щедрот ночи, которые ему
не нужны.
Kerensky
My friend walks through our city this winter night,
fur-hatted, whistling, anti-mediterranean,
stricken with seeing Eternity in all that is seasonal.
He is the Kerensky of our Circle
always about to chair the last official meeting
before the pros take over, they of the pure smiling eyes
trained only for Form.
He knows there are no measures to guarantee
the Revolution, or to preserve the row of muscular icicles
which will chart Winter's decline like a graph.
There is nothing for him to do but preside
over the last official meeting.
It will all come round again: the heartsick teachers
who make too much of poetry, their students
who refuse to suffer, the cache of rifles in the lawyer's attic:
and then the magic, the 80-year comet touching
the sturdiest houses. The Elite Corps commits suicide
in the tennis-ball basement. Poets ride buses free.
The General insists on a popularity poll. Troops study satire.
A strange public generosity prevails.
Only too well he knows the tiny moment when
everything is possible, when pride is loved, beauty held
in common, like having an exquisite sister,
and a man gives away his death like a piece of advice.
Our Kerensky has waited for these moments
over a table in a rented room
when poems grew like butterflies on the garbage of his life.
How many times? The sad answer is: they can be counted.
Possible and brief: this is his vision of Revolution.
Who will parade the shell today? Who will kill in the name
of the husk ? Who will write a Law to raise the corpse
which cries now only for weeds and excrement ?
See him walk the streets, the last guard, the only idler
on the square. He must keep the wreck of the Revolution
the debris of public beauty
from the pure smiling eyes of the trained visionaries
who need our daily lives perfect.
The soft snow begins to honour him with epaulets, and to
provoke the animal past of his fur hat. He wears a death, but
he allows the snow, like an ultimate answer, to forgive him,
just for this jewelled moment of his coronation. The carved
gargoyles of the City Hall receive the snow as bibs beneath
their drooling lips. How they resemble the men of profane
vision, the same greed, the same intensity as they who whip
their minds to recall an ancient lucky orgasm, yes, yes, he
knows that deadly concentration, they are the founders, they
are the bankers -- of History! He rests in his walk as they
consume of the generous night everything that he does not
need.