(Атлант)
- Каково это?
Первые несколько тысяч лет
очень ныла спина.
Кости, мускулы - всё болело.
Какой-то кисель вместо суставов...
Секунды впивались шершнями
то в подмышку, то в вываленный язык...
А потом - как-то разом
или постепенно, не помню -
стало ясно, что иначе не будет.
Можно только привыкнуть -
стоя спать, жить без выдоха, только
иногда перекатывать
небо с плеча на плечо
(тут очень важно не увлекаться,
хотя стоять скучно, а грозы и бури -
это, конечно, очень красиво).
В общем, что-то вроде второго дыхания...
Потом ещё гордость... И есть ведь, чем:
даже тот, о котором -
ты уж, наверное, и не помнишь,
а о нём трындели тогда по всей Ойкумене -
даже тот подержал полчаса, и спёкся...
Я смотрел, как у него дрожали колени,
вспоминал себя... После вспомнил
небо и тех, кого может расплющить -
и вернулся. И понял -
это просто работа.
Я могу её делать, только я.
И я стал хорошо её делать.
Это - радость.
Я был всеми под небом:
ломким колосом, ломким мечом,
дрожью при встрече
дуба и топора,
мыслью бабочки и мечтой облака.
И при этом, шевельни я плечом...
От этой мысли иногда жутковато-сладко,
но чаще стыдно.
Мускулы окаменели,
кости стали прочнее алмаза.
Сила - такая сила! - бушует во мне,
что если раскину руки
(вот прямо сейчас - хочешь посмотреть, что будет?) -
посыплются звёзды, как флажки с неудачной карты,
с ними - те, кто за тысячи лет поселился
и расплодился на моём горбу.
(Тех, кто с Олимпа, раздавило бы,
да они давно разбежались сами -
я видел).
Если раскину руки...
Но негде будет летать.
Так то стою. Держу. Учу птиц,
как укреплять костяк,
любуюсь росой внизу -
заглядываю себе в глаза
и не отвожу их. Чисто...
Это - радость.
И если ты сейчас
решишь пожалеть меня,
да ещё начнёшь строить
подпорку небу -
пну ногой. Если дотянусь, конечно...
Но это я так, шучу.
Я работаю хорошо, и обо мне забыли.
Небо держит меня.
Оно это знает.
И каждый рассвет -
компресс на уставшую спину...