Лет около сорока назад пускали мы крупное химическое производство
в Березниках, на северном Урале. Пускали в лютый мороз, ночью термометр
опускался до - 47 градусов. А всё основное оборудование под открытым
небом. Кто знает, что это такое, тот знает, а кто не знает - объяснять
бессмысленно. Жили мы коммуной на заводской квартире и по очереди
ходили на добычу. Голодно было в городе, чем кормили в заводской
столовой- лучше не вспоминать. Вот и пошли мы в свою очередь с одним
проектировщиком из Северодонецка по картошку.
Нашли на наше счастье бабулю. Стояла она с ведёрком картошки
на детских саночках. Парень мой, Лёня, как образцовый еврейский муж
всегда носил авоську у самого сердца, т. е. во внутреннем кармане зимнего
пальто.
- Доставай,- говорю. Не спросив о цене, высыпали ведёрко в его
безразмерную авоську. Дали бабусе 5 рублей, ждём сдачи. А бабуся наша,
видать, так от холода одеревянела, что смотрит на нас, молчит и смущённо
как-то переминается.
А глаза, как морозное небо, светлые, светлые и прозрачные насквозь.
- Ты что, бабуся?.- Спохватилась она, и окая по-уральски, растягивая
на я... окончания слов говорит, смутившись :
- Да глупоя я..., не понимаю я... Расплатилась и пошла, маленькая
такая, в стираном, перестираном ватничке, в подшитых валеночках, грубом
платке и таких же рукавицах, а саночки с ведёрком на верёвочке тянет.
- Кольнула она меня, и то, что копилось годы, вскоре вылилось в
небольшую поэму. Читал я её один раз всего с большой сцены в ЦДЛ на встрече
жителей подмосковья с московскими литераторами.
Плохо читал, переволновался.
ВСТРЕЧА В ПУТИ
(конец 60-х)
По всей России,
на путях вселенских,
Где б ни был и какой ни грел очаг,
Встречал я городских и деревенских
Старух с котомками
на сгорбленных плечах.
Кормилицы, добытчицы, хозяйки,
Как торопливы частые шажки,
Молочны реки залиты в бидарки,
Кисельны берега упрятаны в мешки.
Везут харчи кто в Муром,
кто в Печору,
Кто в Арзамас, а кто - в Череповец,
В любую ростепель,
в завьюжливую пору,
В зелёный дол, в осенниё лес - багрец.
И тянут дряхлые,
и тянут помоложе
Варёной распростецкой колбасы,
Да масла, да крупы,
а повезёт - и дрожжи:
Засамогонят - запасутся до весны...
И на ночном продрогшем полустанке
Я в тёмный сел вагон -
всё общие места,
Мешки, да полунищие крестьянки,
Ну и страна - на шее нет креста!
Казался липким загустевший воздух,
Так нездорова эта духота,
Терпел и я на тех кулях рогожных,
От ворота не отрывая рта...
Но поезд покатил и я рванулся у двери,
Клубился пар, слепила темнота.
- Вот, голубок, и нам с тобою роздых
И то сказать, как хлев, ну - маята.
Ай перепил? - Из темоты глядели
Старухи-крохи светлые глаза, -
Иди сюды, вишь, бабы загалдели,
Боятся, что рванёшь за тормоза.
Тут амнистированный -
во, накулемесил,
Да сдали станционному его,
А ты, соколик, вроде и невесел,
Садись-ко, полегчало? Ниче-е-го...
Сама, милок, я вроде оклемавши,
Ну а правнучка с вечера не спавши,
Под скрип вагонный слышен еле-еле
Старушки этой тонкий голосок:
- Тянись, тянись, тянись моя куделя,
Теплись, теплись в лампадке огонёк...
Танюшка, вона, на узлах уснула,
Я, чай, тебе не спится, голубок? -
- А ты, бабуся? - Мы до Барнаула
И нам сходить, а ты поспи чуток.
Нет, не заснуть!
В вагонной тяжкой дрёме,
на полустанках,
в полузабытьи,
Мне тихий доносился говор
двух женщин пожилых в пути:
Вот, милая, моя Настёна-дочка
Преставилась в осьмнадцать лет,
А внучка Варька тоже на погосте,
Как мать была, ну веришь - маков цвет. -
- Ай, бедная, так всех и схоронила? -
- Ой, всех, а кто в войну побит,
Два сына там, незнамо где могилы,
Ну а хозяин тут лежит...
- Да с внучкой как же? -
- А спилася, по лагерям пошла,
да по рукам,
Мне Таньку сбросила и залилася,
Ну погуляла - стыд и страм. -
- А померла то как? -
- Да так уж приключилось,
Али замёрзла, али кто пришиб,
Вот жисть сиротская
- мать утопилась,
Отец их бросил и в войну погиб.
И побежали слёзы у старухи,
И внучку жаль и дочь не позабыть,
- Вот горе горькое, вот мука,
так уж мука,
Вот море-окиян, и в жисть
не переплыть,
Всё маялась, сердешная, по-женски,
Мужик озлился, бил чем попадя,
Отхаживали та по-деревенски,
Отпаивала зельем попадья. -
- Какая попадья? спросил я сонно, -
- Дак наша, стало быть, попа,
Не хмурся, голубок,
мне врать то нет резону,
Ой, старая, видать совсем глупа,
Я, чай, разговорилась понапрасну
про дитятко своё
прости, уж, голубок,
Тянись, тянись, тянись, моя куделя,
Теплись, теплись в лампадке огонёк...
В вагонной духоте, как при лампаде,
Темно и тихо, только чей-то всхрап,
Да только рельсы громыхнули лихо,
Да по позёмке тени хвойных лап.
Молчит старушка, а глаза такие,
Повыцвели как ситец на ветру,
Вот так с иконы говорят святые
И свет небес приходит поутру.
А вот и полустанок на опушке,
Метели ранней мутный хоровод,
Повынесли мы все узлы старушке,
И поезд начал плавный ход.
И под узлами, до земли осевши,
Вот так всю ночь
не спамши и не емши,
С девчонкою лядащей позади
Ушла в пургу, и пёс приблудный
За ними шёл, когда конец пути?
И сколько им ещё
бродить по всей России,
Где нет проспектов, катанных дорог,
И сколько по следам бредёт Мессии
И валенок подшитых и сапог?
С узлами, сумками,
рогожным мешками,
В вагонах общих, на перекладных,
И приведут и обогреют сами
Детей обиженных - своих или чужих.
И по над зыбкою стеной метели,
В предчувствии несчастий и тревог
Всё слышал я: Тянись, моя куделя,
Теплись, теплись в лампадке огонёк».
В колонтитуле Северный Урал,
фото из инета