Морщинки лучиками у глаз.
Светло и, по-женски, скорбно
Ведёт баба Нюра о жизни рассказ.
А спазмы сжимают горло.
Было семнадцать, когда село
Фашисты заняли сходу.
Страшно припомнить, что началось?!
Сколько погибло народа?!
Пятеро было у них детей.
Шестым был еврейский мальчик.
Немцы стреляли, коль, иудей
И вешали – кто их прячет.
Боялись? Конечно! Но с сиротой
Расстаться никто не мыслил.
Соседи? Знали! Из них никто
Не выдал семью фашистам.
Отец воевал. А их – в сарай
Из дома выгнали немцы.
Казалось, терпению скоро край!
Но жили. Куда тут деться?!
Как-то, белья притащив мешок,
Фашист подтолкнул Анюту:
- Стирай! – затвором при этом – щёлк!
Она, побледнев: - Не буду!
Мать удержав, заслонив детей,
На немца в упор глядела…
Двадцать кровавых, жгучих плетей
Вонзились в девичье тело.
Видно, судьба улыбнулась им –
Беда миновала, вроде.
Выбили немцев. Скоро живым
Отец возвратился с фронта.
Послевоенный, тяжёлый год.
Голодный. Бедой отмечен.
Скот подыхал. В полях недород –
Но мирный! Всё, будто, легче!
С отцом работать в «Заготзерно»
Устроились. Он с подводой,
Она – лаборанткой. Знай одно –
Горсть – и лишенье свободы.
Бежала к дому, не чуя ног
В предчувствии нехорошем.
Возле ворот стоял «воронок».
Подвода. Отец встревожен.
Полон зерна отцовский кисет!
Мысль – пропадём без отца-то!
Бросилась: - Я это! Мой ответ!
Взгляд как тогда на солдата!
Семь лет лагерей – вот приговор!
Ни весточки, ни привета!
Время прошло – в родительский двор
Вернулась «холодным летом».
Дальше? Менялась за властью власть.
А жизнь шла своей дорогой.
Внуков и правнуков дождалась.
Счастливая! Слава Богу!
Мальчик еврейский? Так жив-здоров!
Всё помнит. Он тоже прадед!
Лесом пахнуло от пиленых дров.
Пилу баба Нюра правит…