Памяти Евгения Штейникова
1.
В холодном жидком стекле марта
за кристаллическими гранями терминала проплывают
разноцветные разновеликие треугольники хвостов
такая вот аэро-геометрия
Безвольно и апатично провожаю их глазами
туда-сюда
туда-сюда
Гигантские стальные бабочки собравшиеся со всего мира
как будто на сочную красную глину
нагретого солнцем после дождя просёлка
на этот серый плац под эти серые тучи
Я и сам сейчас в этой прозрачной вокзальной коробке
со ступенчатой спиралью в центре
как бабочка
как набоковский коллекционный экземпляр
со скрюченными лапками и потускневшими глазами
приколотый булавкой многочасового ожидания
к бархату духоты-апатии-печали-тревоги
За тонированной гранью — стекленящий ветер
Здесь — мокрый от зимних штанов зад
и шустрые змейки по позвоночнику
2.
Почти сутки в одной точке
на одной булавке
и за лопатками моими не крылья
а невыносимая боль от неожиданной потери
от смены старого друга юности ангелом
Спереди же
не меньшая боль тревоги от возможной потери того
что не так давно снова привязало к миру
что удержало от стремления самому стать ангелом
Я расплющен между ними
между жерновами этих болей
раздавлен
раздроблен
размолот
Только мука пересыпаемая ладонями жизни
Только красный сок безответных великолепных виноградин
брызнувший на безупречно белую стену
Только невинная муха превращенная мухобойкой
в страшную точку
в точку биографии между двух летучих траекторий
в пунктик моего мучительного выбора
Да если бы в ладони моей сейчас была бы
другая далёкая тонкая её рука
то и удар из-за спины был бы не таким обухом топора
пробивающим панцирь извилистого моллюска
а все то что сейчас заставляет сгорать моё будущее
было бы просто сдуто как мука с ладони жизни
Недопонимание
путаница
и в итоге
полная контузия кровоточащего моллюска
на песке синей теплой лагуны
которая должна была стать для него раем
3.
Слои подкисших серых сливок
Ни просвета
Вчера мы прорезали их крылатым ланцетом
пробили в слепую по диагонали
Но прокол тут же затянуло
стерев запредельные цвета надоблачного мира
и погрузив в пасмурные сумерки настоящего
Вокруг лаковые шкатулки магазинчиков и кафе. ГосподА, гламур и китч абсолютно
необходимы в дороге каждому! ГосподА, сувениры а ля рюсс, шоколад бабаевский,
водка на все случаи — вот что самое важное в пути для всякого уважающего себя
проезжающего! ГосподА, соблазны и только соблазны способны избавить ваши
бумажники от лишнего веса!
А напротив — черная трудармия кресел, с которыми уже успел сродниться, стройные ряды
на вечном посту. Я уже даже не в состоянии отличить себя от них... Нет, какая я к чёрту
бабочка — я всего лишь одно из кресел терминала Домодедово, сквозь
которые проходит вечно-изменчивая перелётная масса. В моей ситуации, наверное, это
было бы лучшим вариантом
Не могу ни читать, ни поддерживать общения, только гоняю по пыли сознания ртуть мыслей... туда-сюда...
туда-сюда...
туда-сюда:
Господи, помилуй... Господи, помилуй... Господи, помилуй...
Господи мой Боже ну помилуй Ты нас грешных
наконец...
4.
Перед закрытыми глазами
как на концах двух темных штолен
постоянно светлеют два лица
Перед левым — женское словно бы из-за дождевого окна будущего
искаженное обидой и тоской
Перед правым — улыбающееся мужское
простое как деревянный предстоящий
из коллекции пермской деревянной скульптуры
как луч на свежей побелке
и открытое
нет даже можно сказать распахнутое настежь
всем взглядам дождям ветрам звукам просьбам диагоналям параллелям
с понимающими глазами внимания
наполненными крапинками лукавинок
Знали бы вы какое это лицо!
было...
Теперь я могу увидеть его только лишь закрытыми глазами или
на керамическом овале в середине креста
Оно не изменится никогда
в отличие от наших
Резковатые, сильные черты викинга, вырубленного топором норда; но при этом неожиданно
сглаженные напильниками судьбы и откровений... Как будто на самом вороненом
острие схватки вдруг пробилась радуга и навсегда ослепила для прошлого
антагонистов, которые, отбросив прокаженные мечи, нацепили лохмотья спасения-
милосердия, деревянные крестики из связанных прутиков омелы и отправились
в горько-солёную землю обетованную мыть усталые, измозоленные ноги идущих
ко Гробу Господню...
Безбородый сикх, бесконечно преданный белоснежной учительской чалме, — дервиш-
автослесарь, кружившийся на пределе своих сил и возможностей, — всё больше
погружаясь в суету этого мира, он всё дальше ускользал от него...
Запретив себе в чем-либо отказывать просящему помощи, отстраняя себя от желаний, он
готов был сладить для обратившегося всё, что было по силам его крупным ловким
рукам (легко жонглировавшим "баранкой", слесарным инвентарем, топором, лопатой
и т. д.) и его все больше оперявшейся в кротость душе. Это был принцип: если кто-то
нуждается в помощи — это определено для обоих кармой, это проверка на истинность
искренности, это две свободных воли, стянутые с двух сторон гайками неизвестных
причин.
Брат всех братьев и их братьев
Отражение Брата в каждом из братьев
Ведь на самом деле — все в мире братья — все несут в глубине своего Отца
только забыли о своем родстве и
АГАПЭ.
5.
Теперь я могу увидеть его только лишь закрытыми глазами или
на керамическом овале в середине креста:
Сократовская полусфера лба, выпирающая ранней залысиной, словно бы набухшая от света,
так же, как в последние годы губка души разбухала от винного уксуса мудрости...
особенно, когда вместо отдыха и сна после тяжелой физической работы она отдавалась
в жертву многочасовой глубине молитвы, в которой только и можно нащупать
настоящее Имя. Единственное Имя, в которое всё собирается.
Напряженный и в то же время сладкий поиск конца блестящей нитки, за который можно
ухватиться покрепче, и он вытянет тебя за ушко сквозь ушко иглы...
«А на том свете мы и так всегда успеем отдохнуть...» — сегодня эти его слова, пропущенные
сквозь улыбку, воспринимаешь на разрыв, как и написанное им для меня на день
рождения (за 8 дней до смерти) на стене в «В контакте».... это было последнее,
что он написал/сказал мне:
«Еще плюс один год? Или минус? Время — единственное, что имеет ценность.
У тебя одна жизнь — не промахнись! Счастья тебе, брат!»
6.
Помню этот лоб еще в густых каракулевых тринадцатилетних завитках, а эти скандинавские
черты — гораздо более мягкими, без колючей щетины и зарезов пережитого,
покрытыми пушком юношеской романтики.... Хотя позднее они снова через сердце
смягчились всепрощением душевности и неизбежно приходящей за ними учительской
нежностью мудрости, которая только-только начала проливаться на промокашки
попутчиков...
Нам подфартило больше, чем массе наших сверстников конца 80-х. Благодаря одному
человеку, собравшему нас вокруг себя. От него... вернее... от неё... мы на всю жизнь
получили прививки братства, рыцарства, правильности, порядочности, благородства.
Они в рассыпающемся вокруг нас мире, от которого всяк тащил в свой муравейник,
воспринимались как атавизмы. И всё отпущенное нам затем время мы искали это
вокруг, как Диоген со свечкой при ослепительном солнце.
Крапивинские мальчики со шпагами
Красные всадники в будёновках новых мифологии
Посреди атлантики повального цинизма, формализма, апатии, пьянства, застоя находилось
наше заповедное Саргассово Море, в котором вместо бурых водорослей были парные
острия красных галстуков, наглаженные верой в справедливость... настоящей верой...
А вместо обломков кораблей — эти последние остовы братства, рыцарства,
правильности, порядочности, благородства, разбиваемые волнами всеобщего
безверия и эгоизма.
7.
Песня тогда была нашей жизнью
а жизнь — нашей песней высвобождающейся
из центра многоногого многоголового качающегося круга
«Если радость на всех одна — \ На всех и беда одна»
Но при этом мы с ним пели тогда, по-братски обнявшись за плечи,
только для себя... Это был наш индивидуальный гимн, наш пароль:
«Здесь у самой кромки бортов \ Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов \ Место в шлюпке и круг»
А мир вокруг представлялся таким юным, свежим и чистым. Всё было — майскими
листьями и камскими волнами. И над головами нашими было отнюдь не небо,
а сплошные гриновские алые паруса уверенности в светлом будущем. И все это было
закреплено у него через тихий Океан, а у меня — через Медведя, пьющего из
Чёрного моря. Это казалось нерушимым...
«Друга не надо просить ни о чем \ С ним не страшна беда.
Друг — это третье твое плечо \ Будет с тобой всегда...»
8.
Он был чуть-чуть младше, но при этом раньше меня оказался вычеркнутым из списков этой
идиллии-иллюзии... смертью матери... поставившей его к стенке под дуло реальности....
Никто из нас тогда еще не мог представить себе этот осиновый кол сиротства,
вышибающий и гвоздящий намертво к земле...
Отец его — прожженный, как замасленный комбез от упавшей папиросы, шоферюга, не
просыхающий без баранки — утянул по этой заболоченной дорожке и двух дочерей.
Туда же предстояло покатиться и сыну. Об этом ли ему мечталось тогда... ПТУ,
железяки.... Гопники, гопнички... болото... болото... болото... без гатей... Он смог
простить отца, но только в последние годы, уже перед смертью. Но простил
полностью... без оглядки... И всю жизнь пытался вытаскивать за шкирку оказавшихся
на дне сестёр, как кошка свой приплод из ненадежного логова.
Такой вот вынужденный путь: баранка... баранка... баранка... изо дня в день... баранка...
до боли в пояснице... баранка... дальнобой... баранка... дальнобой... лихолетье... сквозь
дорожные рэкетные зверства 90-х... баранка... сквозь бандитские завалы... баранка...
Баранка выживания... через потерю зубов, через повреждение ноги рухнувшей
тонной стекла ...
9.
Спасение душе и идеалам принес турклуб... походное братство, так похожее на то, которое
было когда-то в юности... тропы... переходы... восхождения... сплавы... марафоны...
палатки... скалы... Продолжение мира романтики и рыцарства. Тогда еще действовали
неписанные рыцарские кодексы дороги. Орден бродяг. Каждый путник, пришедший к
таёжному костру — брат, ты обязан помочь, поддержать, накормить, согреть... И души
раскроются сами.... Правда, со временем и здесь все больше пускала корни
затягивающая пустоши и развалины крапива пьянки.
А душа искала утраченного и, натыкаясь неожиданно, вбирала новые смыслы: кришнаиты...
теософия... тайная доктрина... роза мира... бхагават гита... буддизм... Свеча Диогена при
ярком солнце... Учитель, где же ты, Учитель? И он пришел, вместе с вегетарианством,
полным отказом от выпивки, практиками, семинарами, банькой, как особым ритуалом...
А походное братство подарило крепкую семью и дом как крепость и приют уставшим
путникам...
9.
Нестерпимая боль врывается в жизнь ошалевшим террористом... обкуренным смертником,
не осознающим даже, что он враг, просто идущим в лобовую... в таран... лишающим
единственной реальной ценности в этом мире.... Врывается и рвет всё в мелкие клочки
автоматными очередями непоправимого... мелкие клочки... ни времени,
ни пространства... только мелкие клочки, наполняющие бездну...
Хочу ощутить, как это было:
Наверное, это был самый заурядный вечер конца февраля, когда нудная беспросветная позёмка
превращается в полировку, чтобы любая летящая покрышка смогла увидеть триумф
каждого фрагмента своих протекторов.
А может, было, наоборот, предельно ясно. И сумерки были прописными истинами,
пенявшими когда-то с расписных облаков праотцам в медвежьих шкурах, а теперь —
завязшими, как жвачка в зубах зданий-бизонов и деревьев-жирафов, уносящихся
с горящими глазами в темноту.
Каждый самый зауряднейший из вечеров всегда стремится стать чем-то значимым, чтобы
не забыться никогда, чтобы вляпаться любыми средствами в каменеющую смолу...
Этому удалось в полной мере.
Конец смены, сколько их, похожих друг на друга, как типографские оттиски одной страницы,
было и будет еще. Автосервис. Разобранные взрослые головоломки автомашин, которые
еще необходимо разгадать. И кто его знает, что получится в результате —
ангел-заступник, незаменимый трудяга-помощник или... болид мгновенной смерти.
Но и то, и другое уже за плечами.
Инструменты уложены для ночевки. Душ превращает в белого человека. Цивильная одежда —
как переход между параллельными мирами, портал, приятно прилегающий
к утомленному телу. Обряд прощальных рукопожатий, дежурных слов и кивков-улыбок.
Хотя домой сегодня можно и не спешить... или наоборот — нужно спешить — Наташа
сейчас на Ослянке — как инструктор по туризму проводит очередной
горно-таёжный марафон.
Но это уже привычная манера — нестись быстро, чтобы захватывало, иначе — как-то
и не по себе... не то... хочется полета, естественно в рамках официальных установок,
ведь профессионализм объемом... длиною... а может правильнее — уровнем... в жизнь
никогда не подводил... автоматизм... четкость... покой...
Но чаще всех тонут самые хорошие пловцы, на сто процентов уверенные в своем мастерстве,
силе и опыте... Олежек Спиряков — первая потеря из поколения... умница и прилежник...
оформитель и фотограф... Сейчас вы уже, надеюсь, рядом.
Какие мысли текли или прыгали по извилинам? Тоже, скорее-всего, самые тривиальные,
житейские. Мелькали, как уносимые дорогой в прошлое огни... Дойдут руки довести
до ума, наконец, баню, куда может уместиться целый стройотряд.... Надо бы как-то
поднажать с перестройкой дома... А всё время не хватает... хотя вроде бы много его еще
в запасе... Что-то из продуктов надо купить? Заскочу по пути в магазинчик, там и
определюсь... Или лучше быстрее добраться, проконтролировать как там мальчишки
к школе готовы... Но, как только доберусь, первым делом надо...
Что-то резкое... чудовищно бесформенное... огненное, как две фары, смятые в одну...
откуда-то спереди и сбоку... Хруст... такого хруста не слыхал никогда и не дай Бог кому-то
его услышать... Хруст, вырвавшийся из основания черепа и вдруг ставший материальным,
каменным, оцепившим всё сознание и подсознание... Нет, не удар, не хруст костей...
Но сама земля стала бесконечным скрежетом... До такой степени бесконечным, что уже
и неразличимым, как мертвая тишина с сыплющимися сверху звездами, смешивающимися
с фонарями-осколками и клочками пространства... Всё — это только клочки... клочки...
хлопья... И луна, навалившаяся на них, как сотни тонн стекла, из под которых
уже не выбраться...
Таран, пробивший ворота неприступного вечного города, за которыми только
тьма и пустота...
Но может быть, всё происходит иначе: наоборот — жизнь, сама ее суть во всех
формах и проявлениях, разом моментально переполняет тебя: и до самых
темных, и до самых-самых ярких пределов... Ты неожиданно становишься
всем и всеми, обретаешь настоящую цельность и смысл, становишься собой
самим, настоящим, без отличий и рангов. Твой маленький мир разом вмещает
все бесконечные вселенные, все-все жизни, ставшие теперь твоей
подлинной жизнью.
В мгновенье все становятся тобой. Но на самом деле, они и были тобой всегда,
а ты всегда был ими. Но ни они, ни ты не понимали этого. А сейчас, когда твоё
«я» стало лишь синими резкими искрами незабудок в великой ночи, все
лица-снежинки этой метели жизни стали вдруг одним... общим... твоим лицом...
которое и есть настоящий Ты... или Я... или Он... Уже не важно... Важны
только та любовь-стремление, которые влекут снежинки к общей цели,
не являющейся целью...
10.
Наташа: Я словно почувствовала что-то и решила не оставаться на ночь под Ослянкой,
вернуться. А когда уже въезжала в город, мне мужики наши, спасатели,
звонят, говорят: «Мы знаем, что тебя сейчас нет в Перми...» «А я уже
в Перми...» «Тогда приезжай срочно — Женя разбился...» «Ох... ну ничего —
соберем, подымем, сколько всего уже было... В какую больницу ехать?!»
«Ему уже не надо в больницу...»
Сидела около него на асфальте, а он лежит, как будто спит, такой светлый-светлый,
и будто улыбается. Я разговариваю с ним: всё кажется, что ему холодно, хочу его
укутать. Мне говорят: «Что ты, его ведь уже нет...» Ну, как это нет... Вот ведь
это он лежит... Женя... мой муж... родной мой...»
А рядом из другой расплющенной машины спасатели доставали по частям того,
из-за которого самый заурядный февральский вечер перестал быть таким...
11.
Наташа: Вернулась после всего этого домой. Ничего делать не могу. Сама словно умерла.
Села и сижу оцепенев, словно в трансе. И спать-то не могу, и словно бы сплю наяву:
В темноте, вверху, слева вижу белый ослепительный свет. Вдалеке... А прямо передо мной
в нескольких метрах — три силуэта. Тоже белые и светящиеся.
У тех, что по бокам, черты непонятные, как бы размытые, их как бы и нет совсем,
только пятна... И они поддерживают под руки третьего, в центре, как бы уводя его
к дальнему свету...
И в нем узнаю и по фигуре, и в чертах лица... Женю... Как будто на ходу поворачивается
ко мне... виновато так улыбается... разводит руками... словно говорит без слов:
«Ну, извини, родная, так уж получилось... Но я всегда буду с тобой,
всегда буду с вами... Я всю жизнь был вашим хранителем и остаюсь им...»
12.
На кладбище я был с его старшей дочерью. Могила среди грязных мартовских сугробов
была сугробом из цветов. Венки... венки... венки... Цветы... как будто
прошел над ней дождь из гвоздик, как в тибетском житии...
И запел я ту самую песню, которая объединяла нас с юности... Пел, и еле сдерживая спазмы...
шептал... хрипел... задыхался... выдавливал... Но на строчках
«Друг твой — третье твоё плечо \ Будет с тобой всегда...» не выдержал...
даже ноги перестали держать... только благодаря слезинке, давшей
последнюю влагу двум моим умирающим поверх других гвоздикам,
смог снова запустить дыхание...
Невозможно понять, почему с клумбы жизни внезапно срывает именно того,
кто нужнее именно здесь, кто полон жизнью, надеждами, силой и легко дарит их другим.
У кого громадьё планов... Так же на самом взлёте ушел другой мой сердечный друг,
великий художник-мыслитель и еще более великий человек — махатма —
Коля Зарубин...
Те же, которые и не живут уже, а просто тянут по инерции жизнь; которые и сами уже
не прочь уйти, растеряв и себя и всякие смыслы; те вынуждены тянуть и тянуть
этот невыносимый для них канат. Неисповедимо...
А с памятника мягко и словно смущенно улыбался мне с керамического овала:
«Прости, брат, так уж получилось...»
13.
Два лица перед закрытыми долгим ожиданием усталыми глазами
Ради второго из них я совершил этот
прыжок через пространство и время
и оторвался оставив биться во ветру окровавленные лоскутья кожи
от первого
которое хочу только любить и прикрывать собою от любого града и дождя
Оторвался ради той самой песни-гимна
ради того
чтобы наше прошлое не засохло на корню
и не было выкорчевано будущим
но проросло и постоянно прорастало
сквозь все его асфальты и бетоны
всё новые и новые слои
сквозь этот аэродромный плац ледникового периода потерь
Треугольные разноцветные хвосты
туда-сюда
туда-сюда
соединяют-разлучают
Для кого, брат, ты уступил свое место в шлюпке этих дней? Почему именно сейчас,
когда в болотной зыбкости нога твоя наконец-то нащупала твердую тропу,
когда за тобой на неё готовы были выйти другие, когда дом твой готов был превратиться
в крепость веры, в таверну среди руин, украшенную росписью и резьбой в стиле Амритсара,
когда за шелухой и скорлупой слов-нравоучений для тебя мелькнул
тот кончик серебристой нитки?...
За моими веками мелькают живые тени: от таможенного осмотра до ворот отлета.
Фривольно подмигивают гламурные прилавки. Сутки висят, как вериги,
на пояснице и плечах. И никак не найти себе места, не найти для тела верного положения,
чтобы боль притихла. Ни в настоящем, ни в будущем.
А прошлое уже не может для меня быть сейчас надёжным убежищем. Оно — лишь ряд
дорогих могил, засыпанных снегом по самую верхушку креста, перед которым леденеют
одинокие кровавые гвоздички — авраамова жертва моей жизни,
также отдаваемой кому-то в жертву.
Сутки в одной точке, ставшей точкой... на одной булавке... с подогнутыми лапками.
И два лица перед глазами. Одно — потеря части моей души, моего сердца, моей памяти,
моей жизни... Оно светится в темноте и словно улыбается виновато:
«Прости, брат, так уж получилось, держись, я всегда буду с тобой,
только держись, и тогда мы сможем встретиться...»
Рейс на Вену задерживается еще на час...
9.03.2015
P.S.
40 дней. Ты уже всё понял. Ты уже знаешь, для чего ушел.
Нам же еще ой как долго пребывать в неведении.
Белоснежные, лимонно-желтые, нежно-розовые ветки благостной венгерской весны.
Дунай. Мосты. Панорама Будапешта. Всё, как всегда, безупречно, несмотря на
серую тяжесть. А все, что есть черное в пространстве — каждое окно, каждый ствол,
каждая черепица — предельно резки, насыщены темной влагой и цветением.
Горизонты над Пилишем и Вышеградом залиты топленым молоком или ряженкой, завлекающими
птах с человечьими сердцами. И они покорно тонут в этом — в своих надеждах и сомнениях.
Только лишь два черных орла недвижимо терзают извивающихся змей.
Я брожу с тобой по косогорам кельтской столицы, превратившейся в Тень, из которой
то там, то здесь выпирают, как из-под тонкого слоя перегноя, белые валуны прошлых реальностей.
Великая Тень, заполненная сотнями других: тенями от круглых домиков с соломенными
острыми кровлями, прилепленных на террасах друг к другу как пчелиные соты; тенями от женщин
и мужчин в полосатых и клетчатых одеждах и ярких плащах, застегнутых фибулами,
тенями от колесниц и коней, покорных темно-синему пальцу, указующему от Юнгефрау
на Тару и Мэн, на Лиссабон и Рим, на Дельфы и Анкару, на Курукшетру...
А ведь мы действительно могли бы так гулять с тобой. Я два года ждал этого... Но сейчас
нам, увы, не до беззаботности прогулок — мы в поиске. Мы ищем с тобой такое тайное место,
где деревья могут становиться птицами, птицы — тенями, а тени, кутаясь в сброшенную листву тумана,
как в пеленки, могут снова вернуться в этот мир теми, кем были здесь когда-то.
Каждая — на заслуженный примерным поведением срок. И только мы с тобой знаем,
что когда этот момент поощрительного увольнения-побывки иссякнет, тень может
поменяться местом с живым, с тем, кто сам согласится на это... Я не против, брат.
Ты был бы здесь нужнее. Ну где же эта роща?! А? Где она...
40 дней... Уходит твой последний срок... Адмета уже не вернуть...
Неожиданный ливень. Промокшие ноги. Струйки — по моим вискам.
8-9.04.2015.