Лермонтов уже знал о том, что Бог не расскажет народу думы поэта, потому что Богу важны только собственные думы. Только думы Бога заполняют пределы совершенства. И всему, что хотело бы оказаться в этих пределах, возможно лишь раствориться в думах Творца. Лермонтов говорил: «Нет, я не Байрон, я другой, Еще неведомый избранник, Как он, гонимый миром странник, Но только с русскою душой. Я раньше начал, кончу ране, Мой ум немного совершит; В душе моей, как в океане, Надежд разбитых груз лежит. Кто может, океан угрюмый, Твои изведать тайны? Кто Толпе мои расскажет думы? Я – или бог – или никто!».
Богу важны только собственные мысли. Потому гениальный поэт и стремится к тому, чтобы его тайны становились тайнами океана, его мысли – мыслями пустыни и звезд, его страсти – страстями ливней и гроз.
Лермонтов в начале жизни уже чувствует себя океаном. И никто никогда не достигнет дна этого океана, чтобы поднять непосильный груз. Да и нужно ли этот груз поднимать? Ценен ли он для развития мира? И что останется от океана без груза разбитых надежд поэта?
В самом начале своей жизни Лермонтов чувствует конец земного бытия. «Я раньше начал, кончу ране». И уже этим он – часть стихии, ее деталь. Каждой детали в стихии изначально предписано и время свое, и предназначение.
Лермонтов, рожденный бурей, должен был прожить жизнь человека. Преждевременной была буря.
Почему был угрюмым океан? Кто мог быть его собеседником?
Лермонтов сам не успел рассказать «толпе» свои думы. Бог тоже не рассказывает, потому что он не вразумляет толпу, еще не ставшую народом. Поэт создает народ, который непременно отвергает поэта, чтобы быть свободным и независимым. Чтобы – как Творцу – принадлежать Богу, а не поэту; чтобы – верить, верой укреплять себя, чтобы поэтом не подменять Бога. Чтобы не зависеть от поэта; не жить его жизнью и страданиями.
И только одна стихия своим глаголом жжет сердца людей. А судьба Лермонтова – часть этого глагола.
Лермонтов – слово стихии; Лермонтов – метафора страдания природы. Природу Лермонтов потому часто изображал холодной и равнодушной, что он хотел этого холода; хотел избавиться от страданий природы в себе.
А природа не переставала страдать, стремясь безуспешно преодолеть пределы совершенства.
Потому и не переставали писаться стихи; не переставали рождаться поэты; не перестал вечно существовать Лермонтов – независимо от того, что он «раньше начал», кончит «ране»…