Поэт живет в едином, не разделенном времени, потому о будущем он знает так же, как о настоящем. Лермонтов знал о себе: «Не смейся над моей пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет; Я говорил тебе: ни счастия, ни славы Мне в мире не найти; настанет час кровавый, И я паду, и хитрая вражда С улыбкой очернит мой недоцветший гений; И я погибну без следа Моих надежд, моих мучений, Но я без страха жду довременный конец. Давно пора мне мир увидеть новый; Пускай толпа растопчет мой венец: Венец певца, венец терновый!.. Пускай! я им не дорожил».
Гений и не может быть доцветшим, не может созреть в полной мере. Тогда бы должно быть обожествление гения. Но стихия не может этого допустить.
Потому и страдает поэт; потому и приближает себя то к образу ангела, то к образу пророка, то к образу волны морской, то к образу гранитного утеса. Но поэту «ни счастия, ни славы» в мире не найти, потому что счастье и слава для поэта – стать всей стихией.
Толпа отказывает поэту в прижизненном обожествлении; толпа не позволяет поэту стихотворением изменить мир. Люди не хотят менять свою жизнь. Люди всегда стремятся противостоять стихии; так люди противостоят стихии – и в поэте.
Именно толпа отвергает в гении его сущностную особенность – Бога в нем, стихию в нем. А без этого для чего поэту венец? Без этого любой венец у певца – терновый. И поэт не только не дорожит им, но и хотел бы скорее избавиться от тернового венца, бросив его под ноги толпе.
Но толпа – отказывается растаптывать венец поэта; потому что кто-то должен его носить до прихода того, кто сотворил мир. Он, когда придет, первым делом у народа спросит о том, где венец терновый.
Избавившись не только от мучений, но и от надежд, поэт не боится довременного конца, стремится к нему, торопит его, говорит о плахе. Что за «новый мир» он надеется увидеть? Есть ли новый мир вообще в пространстве Бога?
Новым миром для поэта может быть лишь тот мир, где он лишился тернового венца, избавился от страданий; перестал быть поэтом, то есть – перестал быть воплощением страдания стихии, которая еще не умеет страдать. Это заранее делает за нее поэт; это в поэте стихия только учится страдать. И неизвестно, воспользуется ли стихия этими «уроками».
Говоря о том, что ему давно пора «мир увидеть новый», Лермонтов хотел в качестве волны, песчинки, тучи, утеса, а не вечного страдальца, оказаться в том мире, где стихия не страдает и даже не ведает о страдании. Потому что – все в ней совершенно. Настолько совершенно, что явлениям природы можно и не знать о существовании друг друга.
И когда Лермонтов видит «тихонько» плачущий в пустыне утес, на чьей груди «ночевала тучка золотая», он торопит стихию в свой мир, в страдальцы, в поэты, в боги.
Но может ли стихия до конца пойти за поэтом? На Кавказ, на войну, на дуэль, на плаху?
Возможно, стихия повсюду и следует за своим поэтом, потому что именно она и предписывает поэту такую судьбу, какая будет угодна и самой стихии.