/Симонетте Греджо с трепетом и любовью/
я всего лишь женщина, и, кажется, мой крест так тяжел и огромен — мне его не снести. на ладони вся жизнь — запорошенный эверест — я смотрю на него и перестаю грести.
все мое одиночество — твердая скорлупа, а сама я — птенец, что не может ее разбить, моя жизнь так на счастье была скупа, не позволила ни надышаться, ни долюбить. я ее не корила, верила: все пройдет, отболит, позабудется, снова смогу дышать полной грудью, отбросивши тяжкий гнет, и любимое прошлое не станет опять мешать.
только вон оно — прошлое — прямо передо мной, заправляет за `уши вихры, прихлебывает кисель. [разжигался огонь, жег мосты за моей спиной, растекался горячий трепет, капая на постель]. он был сыном любимого мной отца, он был сыном женщины, чьи уста так лениво и нежно касаться могли лица, будто пламя льняное, угли костра.
он явился однажды и вроде не смог уйти, как признался мне сам. я подумала, что не врал. он как будто бы встал на моем пути, как пред судном уставшим оказывается причал.
исполнялось мне сорок семь, он твердил: "забудь", притащил в дом кота и сетку из светлячков, он не мальчиком был, когда целовал мне грудь, я смотрела в него и разглядывала без очков.
~
в суде задавали один вопрос, а я все никак не найду ответ, мол, как вы думаете, он дорос до т а к о г о, ребенок он или нет? я честно не знаю и думаю до сих пор, что есть люди — в юношестве старик, зануды есть, втиснутые давно в унылые сорок или же в сорок три. есть дети на склоне уставших лет, рожденные сразу есть стариком, а Джио пятнадцать и он — сонет, и ливень, и вьюга, и снежный ком.
я помню его и совсем грудным, когда пульсировал родничок, я помню уступчивым, нежным, злым, тугим, словно новенький мой смычок. судите меня, господин судья, и плюйте, пожалуйста, метко вслед,
откуда же знать было, что нельзя любить и любимой быть мне в ответ.