Из дневника, найденного в заброшенном сельском доме.
30 мая.
Здравствуй, милая. Ты в этот раз, похоже,
со словами в адрес мой переборщила,
а ведь я, представь себе, ранимый тоже,
даже если и безмолвен, как могила.
Рассуди сама – легко ли я забуду
твой памфлет про слабака и идиота?
Ну зачем так? Перебила бы посуду,
или бросила в камин все наши фото.
Искромсала бы в кусочки спиннинг, лыжи
и в помойку, осерчав, швырнула сети.
Ох, как я бы разобиделся, но ты же
варианты предпочла совсем не эти.
В той записке, мне оставленной в прихожей,
ты сказала, что сыта по горло сказкой
о любви поэта к Музе. Ну так что же:
если я не твой герой – катись колбаской
по любой из улиц нашего посёлка,
мне привившего апатию к столицам.
Вот пишу сейчас тебе письмо, а толку?
Не пошлю ведь… Эх, как хочется напиться.
1 июня.
Здравствуй, что ли? Извиняй, что спозаранку
беспокою – я о времени не помню.
Приняла ли златоглавая беглянку
или маешься в какой-нибудь Коломне?
Уж прости за домогательство вдогонку,
но ведь ты ушла так скрытно – по-английски…
Не поверишь – нам же нашу самогонку
эти гады продают под брендом "виски"!
Мне сегодня утром было так хреново,
а работы во дворе – не видно края.
Хорошо ещё - зашёл с чекушкой Вова:
тот, который лысый… Помнишь, дорогая,
это с ним мы в прошлом годе били хряка
на котлеты к Рождеству и на жаркое?
Что ж, согласен – в нашей жизни было всяко:
и ругались, и дрались, но чтоб такое…
Не подумай только, будто я скучаю.
Умотала – так и скатертью дорога!
Вот сейчас хлебну горяченького чаю,
да с похмелья пропотею, хоть немного,
и опять моя душа вернётся в тело,
уповая в сотый раз на божью милость.
Впрочем – что тебе? Ведь если б захотела,
то вернулась бы… Но даже не приснилась.
15 июня.
Снова здравствуй. Не сердись – за две недели
не послал тебе, бесстыжий, ни полслова.
Здесь у нас, как никогда, леса горели:
дым, наверное, был виден из Ростова,
или где ещё там гнёздышко ты свила,
размечтавшись сесть на золотые яйца?
Ладно, всё - молчу, ведь если не любила,
то выходит, что и не за что цепляться.
Представляешь – мне на грудь, комочком пепла,
белка спрыгнула с ветвей горящей ели.
То ли бедная от ужаса ослепла,
то ли мы с ней идентично поседели.
И разжала коготочки только дома,
лишь шагнул я в тишину моей берлоги.
Жаль – тебе такая верность не знакома,
а иначе я пожертвовал бы многим.
Вот сидим с ней: я грущу, хлебаю пиво,
а она цокочет, щёлкает орешки…
Ну зачем ты так со мною – не красиво?
Ведь могла по-человечески, без спешки
объясниться. Нам давно уже за сорок.
Я подумал тут, упёршись взглядом в двери:
неужели всё, что было – просто морок
и счастливее нас, умных, даже звери?
5 июля.
Здравствуй, здравствуй… Плохо спится белой ночью
в неизвестно почему пустой постели.
Мне тогда бы взгляд орла и хватку волчью –
мы с тобой ещё бы столько песен спели!
Не пойму – за что мне это наказанье
и не греет водка, даже без закуски…
Где ты - пьёшь на завтрак ряженку в Казани
или ешь на ужин омуля в Иркутске?
Вот зачем тебе строчу я письма эти,
если все они потом исчезнут в печке
потому, что кто-то должен быть в ответе
и за вовсе бесполезные словечки
и негоже им пускаться в путь-дорогу
без надежды долететь до адресата…
Не тревожься: я привыкну понемногу
верить в то, что ты ни в чём не виновата.
Мне сегодня на рыбалке, чтоб ты знала,
клюнул окунь – точно больше килограмма!
Дёрнул так, что даже лодку зашатало,
а не вытащить – не оберёшься срама.
Вспомнил, как мы заводили щук в подсачек,
оглянулся – чтоб тебе там заикалось! –
тут с крючка он и сошёл… А как иначе?
Так всегда, когда испытываешь жалость.
24 июля.
Добрый вечер или день тебе, зазноба.
Да ведь это и не важно, в самом деле.
Мы разрыву поспособствовали оба.
Оттого и наше счастье проглядели.
Как там в Омске нынче выдалась погода,
или ты уже в Чите сбегаешь с трапа?
Ну а я не вылезаю с огорода:
всю картошку нашу трижды перетяпал.
На болотах уж давно дошла морошка,
от которой ты всегда была в экстазе.
Мне бы выбраться – собрать, да хоть немножко,
но со временем – как будто кто-то сглазил.
Тут ещё, до кучи, гриб завёлся в бане
и на зиму нет ни веника к тому же.
Ничего – управлюсь. Что со мною станет?
Нам с тобой знакомо времечко и хуже.
Мне в кладовке на глаза попались маска,
ласты, трубка и матрац с ножным насосом.
Искупнуться б, но залив покрылся ряской
и с тех пор прыжки с мосточков под вопросом.
А ведь ты ныряла, словно амазонка:
кто не знал, тому казалось – утонула…
Ну так что – уже соришь монетой звонкой,
или злишься, как голодная акула?
28 июля.
Будь здорова, бестолковая ты баба,
у которой от поэтов аллергия!
Неужели б не расстались так вот, кабы
не строчил до петухов свои стихи я?
Чем не нравятся тебе моя рыбалка
и, по случаю, сезонная охота?
Только вот не говори, что птичку жалко:
под перцовку ты бы съела бегемота!
А ведь я лоялен, сам себе на диво,
к цветникам, прудам и всем альпийским горкам,
хоть томаты тоже выглядят красиво
и по вкусу мне «заморская» икорка.
Но теплица занимает много места
и рассада прихотлива – нету мочи?
Да не парься – я, конечно, не из теста
состою, но и не камень ближе к ночи.
Эх, не стоило касаться этой темы…
Я – в Сосновом, ну а ты – в Биробиджане?
Нам, похоже, и самим не ясно – где мы,
а не так давно весь мир лежал в кармане.
Были планы… на двоих… а что же нынче? –
в трюмах течь и, как бинты, висят ветрила...
Я тебя сужу судом похлеще Линча.
Ты меня без слёз живьём похоронила.
1 августа.
Мой салют тебе, не громкий и не яркий,
как и эта холостяцкая квартира!
Ну не глупость – записать тебя в доярки?
Просто чудо, что тогда же не свинтила!
А сейчас по Комсомольску-на-Амуре
дефилируешь вполне свободной павой…
Неужели для тебя я был, в натуре,
не открытием, а попросту забавой?
Ну и ладно: зубом меньше – жиже каша,
а с крупою, слава богу, всё в порядке.
Не в Хабаровске плясала свадьба наша
и та ночка длилась век не на Камчатке.
Всё, что дорого мне, вот оно – под боком.
Ну а ты, по сути кто? Совсем чужая...
Только помни – можно сгинуть ненароком,
так вот – к чёрту на кулички уезжая.
Не болван ли я? Точу с тобою лясы,
а клубнику в волю хавают сороки!
Жаль, что в минусе у нас с тобой балансы
и на право всех гарантий вышли сроки.
Вся то радость – ощенилась наша сука.
Как зайду её погладить – лижет руки…
Если ты вернёшься вдруг – входи без стука:
я не верю в привидения и глюки.
3 августа.
Что ж, привет. Увы, сегодня не до шуток…
Но ты даже не надейся – не скучаю.
Мне приснилось, что на пару серых уток
в синем небе налетела стая чаек
и они несчастных так жестоко били,
что от тех остались только пух да перья…
Может, так же мы с тобой недолюбили?
На излёте… Вот скажи – ну как теперь я
буду ждать, надёжно скрытый камышами,
и держа своё ружьё на изготовке,
что они, никем не пуганные, сами
поспешат туда, где я движеньем ловким
вскину эту хромированную штуку
и дуплетом, оглушая даже эхо,
беспощадно обреку их на разлуку,
дабы знать, что я не зря сюда приехал?!
Где ты, друг мой? Впрочем думаю – в Шанхае.
Не иначе – выбираешь шёлк на платья.
Вот ведь понял, что ты девочка плохая,
а не выхаркать ни ругань, ни проклятья
из прожжённого махрой и спиртом горла…
Сам не знаю, что нашёл в тебе такого,
отчего опять в груди дыханье спёрло,
ну почти, как в басне дедушки Крылова…
13 августа.
Жизнь – дерьмо, а бултыхаться всё же надо,
так что хвост держи трубой и будь здорова!
По судьбе моей опять прошло торнадо:
девять дней, как помер тот, что лысый – Вова.
Просто лёг вздремнуть и отдал богу душу
всю, какою обладал и без остатка.
Я писать тебе привычку не нарушу,
но на сердце очень муторно и гадко.
Он в четверг зашёл, гонимый дрожью мелкой,
остограмился и, весело икая,
посмеялся над спасённой мною белкой:
мол – ах вот ты, алкогольная, какая!
А на утро у соседей – шум и крики,
двери настежь и коты – долой из хаты.
Я вбежал, а уж его кладут под лики,
вспоминая, где верёвки и лопаты.
Схоронили бедолагу рядом с батей
на, утыканном крестами, косогоре.
За столы я не пошёл – решил, что хватит
заливать своё не гаснущее горе.
Если ты сейчас добралась до Варшавы,
то найди на православный храм минутку
и поставь свечу тому, кто ради славы
не прицелился бы в крохотную утку.
17 августа.
Низко кланяюсь и шлю тебе улыбку –
я запамятовал то, что мы в разводе.
Поначалу, было дело, злился шибко,
но на свете всё когда-нибудь проходит.
Говорят – материки сползают в бездну
и озон за облаками всё тоньшее,
только знай, что я так просто не исчезну
из твоей судьбы, пока ношу на шее
оберег, который ты заговорила,
окропив его слезой своей горячей.
В нём мне чудится порой такая сила,
что сродни бесовским штучкам, не иначе,
и сейчас, когда ты в Праге, или Вене
пребываешь в затянувшемся астрале,
я поверить не могу твоей измене,
кто и что бы мне на ушко ни шептали!
Разве можно взять и вычеркнуть из сердца
да хотя бы строчку нашего абзаца?!
Для меня ты – блюдо, сдобренное перцем,
от которого никак не отказаться;
ожидание и жажда поединка,
где любой шажок – по лезвию, по краю…
Где же ты, моя не тающая льдинка?
Мне б почувствовать, что я не умираю.
28 августа.
Бью челом, а если хочешь – шаркну ножкой
и сниму воображаемую кепи,
и пошлю кого-нибудь за неотложкой,
если скажешь, что сейчас ты в Кингисеппе,
ведь на днях курила травку в Амстердаме,
а вчера в холодном Осло пила водку,
но никто не предложил весёлой даме
на закуску даже ржавую селёдку.
Я скучаю, как скучают перед смертью
по семье, друзьям и дому у обрыва,
где отец по вечерам возился с сетью
и о чём то мама думала тоскливо,
а в прихожей, словно в тёмном жерле грота,
мы со старшею сестрой играли в прятки…
С кем сейчас ты – даже думать неохота,
но пускай у вас там будет всё в порядке.
Лето кончилось и осень, у порога
потоптавшись, во дворе бросает иней.
Я сегодня удивился, как немного
на ладони у меня глубоких линий –
только две: они всё время вьются рядом…
Жаль, что я не хиромант ни коим боком…
Не пора ли возвращаться? Быть мне гадом,
если вновь тебя обижу ненароком.
17 сентября.
Обнимаю… Я минуты этой ради
не пишу свои стишки почти полгода.
Неужели ты уже в Калининграде
подтверждаешь новый статус «Мисс Свобода»
и, серёжками янтарными блистая,
намекаешь зазевавшимся прохожим,
что ты женщина хоть с виду и простая,
но и сложная, без всяких-яких, тоже?
Ну какой же я дурак и псих к тому же,
и совсем не факт, что лишь когда под мухой:
утопил наш белый лайнер в мутной луже,
именуемой в народе бытовухой;
возомнил себя миссией и пророком,
и тебе подрезал крылья беспричинно,
а теперь нам это всё выходит боком…
Мне то ладно: как-никак, а я – мужчина,
а тебе опять кружиться над планетой,
словно ты и есть та раненная утка,
по которой я стрелял… От доли этой
проще некуда остаться без рассудка
и обидчика возненавидеть вскоре.
С кем сейчас ты делишь кров? Да с кем угодно…
И что в имени тебе моём? Лишь горе…
Я прошу: прости и знай, что ты – свободна!
20 ноября.
Слышишь, мама? Я так счастлив! Это значит –
возверталась моя милка дорогая!
Цельный день сидит на кухонке и плачет,
глаз, осушенных до дна, не поднимая.
Завтра мы к тебе заглянем на могилку
помянуть. Да не волнуйся, ради бога:
я давно не пью ни водку, ни горилку.
Просто вместе погрустим с тобой немного.
Я раз шесть перекрестился на иконку
и ещё сильнее верую отныне.
Видно всё-таки родимую сторонку
не смогла забыть беглянка на чужбине.
Как мне с нею обходиться? Незадача –
я почти успел отвыкнуть жить на пару.
Ничего – там разберёмся… Пусть поплачет…
А потом, того гляди, задаст мне жару
по причине очень слабой тяги в печке
и обшарпанного коврика в прихожей,
да продавленных ступенек на крылечке
и не крашенных оконных ставен тоже,
и устроит мне хорошенькую взбучку
за всё выпитое с умершим соседом.
А когда я ей напомню про отлучку –
и за то, что не рванул за нею следом!
Вот ведь как бывает, мама…