Елена ЗЕЙФЕРТ
«А ЗЕРНО РАСПРАВЛЯЕТ, КАК АНГЕЛ, КРЫЛЬЯ В ЗЕМЛЕ…»
Из цикла «МЕТАФОРЫ НА ПУАНТАХ»
* * *
он думает что он ангел
он ложится на землю
и трётся о неё лопатками
на земле остаются
чешуя
или шерсть
* * *
я кусаю губы
верхняя – караганда
нижняя – москва
на нижней кровеносное деревце метро
на верхней кровные сёстры и братья
города соединяются на долю секунды
когда я произношу слово люблю
* * *
он морщится от боли
будто карлик живущий внутри него
начал расти
маленькие руки
массируют ему изнутри спину
унимая боль
* * *
она уже большая
не видел её первого шага
не слышал её первого слова
и не получит хлебную карточку
на корочку с дочкиной коленки
* * *
загибает пальцы
считая победы над женщинами
между пальцами перепонки
* * *
знаю ли я боль
когда я вспоминаю тебя
тысячи балерин под моей кожей резко встают на пуанты
в былых точках прикосновений твоих пальцев
много раз
я видела
их гладкие причёски
* * *
четыре часа в воздухе
и оставленный мною ласковый город
станет уже не глотком
а глотательным движением
* * *
блуждать
между полюсами
ван гог и муций сцевола
* * *
пока ты спишь
я созерцаю восход
десяти солнц
твоих ногтевых лунок
* * *
мы разные
ты часовая стрелка
я минутная
но каждому из нас достаётся бокал вина
которым нас обносит суетливая секундная стрелка
* * *
что мы с тобой только ни делали
писали гвоздями и молотком слово angeln на языке брайля
раскрашивали ночной ветер
ходили по заросшему грибком килю движущегося корабля
но так и не додумались обнять друг друга
* * *
ты перестал улыбаться
словно боишься разбудить
младенцев
моих чувств
спящих
в твоих мимических морщинках
* * *
она слой за слоем счищает его лицо с холста
под ним лицо другого
светлые ресницы
настойчивые губы
запах сигарет
они похожи
только слушают разную музыку
и один носит рубашки
а другой свитеры и футболки
детский окулист
тыча указкой в нарисованную пирамидку
спрашивала
девочка что это
девочка плохо видела и отвечала это снег
ваша девочка умственно отсталая – сокрушалась окулист
на самом дне холста лежит снег
МОЛЧАНИЕ
Тихий пасечник, соты твои пусты, как сады,
сиротея, просишь ещё немного родства.
Семена сухих губ превращаются в глиняные слова,
колосятся трещинами, шепчут – воды, воды,
но, увы, умирают, хоть сразу им пить даёшь.
Символ глиняных сотов в ладонях уже невесом.
Ты лишён дара речи. А клёны цветут кругом
и взахлёб хвалят нежный воздух, весенний дождь.
А в твоём сознанье зима, удушье, беда.
На молочном снегу ворох жёлтых умерших пчёл –
оболочки слов, ты их создал, понежил, прочёл
и, увидев их смерть, навсегда отпустил в холода.
Бросить соты пустые – решает пальцев суд!
Лучше выменять их на блага или продать с лотка.
Но кто скажет, что глина на языке не сладка?
Слаще мёда, когда к кадыку подступает зуд.
Пусть молчит, сколько может, униженная гортань.
Новых рек не услышать, пока запрещает снег.
Но дождёшься рождения – слово живое у рта,
словно чёрточка боли, даст наконец побег.
* * *
Оброните меня на сильном ветру во тьму –
стану кротким цветком, зелёным слухом полей.
А зерно умирает, чтобы не быть одному.
А зерно расправляет, как ангел, крылья в земле.
Оказаться внутри цветка и принять его –
ты и Бог, и послушница, и уснувший язык.
Человеческим зёрнам не уловить родство,
песню прикосновений рук и лозы,
но дано стать ухом – в нежном теле цветка,
или в талом снеге, или в слиянии рек.
Слыша зов, растекаться паводком языка,
разрешённой речью закрытых прозрачных век.
ИЗ КАРАГАНДИНСКОГО НОУТБУКА
* * *
Дантов город, что создан из моего ребра,
из моих молочных желёз, из моих кишок,
дышит прямо в лицо, он болен, он зол с утра,
у него закончился угольный порошок,
он готов забрать мои чувства, знамения, сны
и взамен ничего, ничегошеньки не отдать,
он кричит – тебе не дожить до весны, до луны,
он молчит, головою качает то «нет», то «да».
Я внимаю, я каждого слова слюну ловлю,
тру пощёчины мартовским настом (весна пришла),
я люблю его очень, я очень его люблю,
мы любовники, если родственна пеплу зола,
мы родители, только дети покинули нас,
прижимаюсь губами к его ледяным губам,
как невкусен, как чёрен карагандинский наст,
как горька его корка, безрадостна и груба.
Мы с ним в чреве носили друг друга. Кто святей?
Он единственный знак, что мир бывает благой.
Уголино оправдан – не ел он своих детей,
своих внуков и даже своих и чужих врагов.
* * *
Жалкий торговец снежками, брошенными в меня,
мокрыми варежками, цыпками на руках,
носишь женское имя, да и его променял,
просишь оставить в покое, только не знаешь как,
бьёшь под дых, упаду, и даже руки не подашь,
ранишь в живот, а потом заставляешь воды испить…
Я влюблена в тебя, бережный мальчик Караганда,
только поэтому я у тебя на цепи.
Смотришь, жива ли, гадаешь на языках костров,
выдержу или уеду, издохну или вспорхну,
ты, как любой возлюбленный, – милый сердцу острог,
крепость, в которой крысы, замок вечных минут,
что тебе скажут зёрна, травы, остатки льда –
снова ударить с размаху или бросить в степи…
Я влюблена в тебя, трепетный мальчик Караганда,
ты меня несколько лет ещё потерпи.
Веки закрою – видится белопенный лес,
тролли снуют по лагерю, вскинулись знамена…
Людям тепло и спокойно в карагандинской земле,
стоило здесь родиться, чтобы это узнать.
* * *
Я ли под брюхом овцы утекаю, город-слепец?
Маковки храмов твоих мне пятки жгут.
Спорим, во мне тебя больше, чем в шири твоих степей.
Ты никогда мне не лгал, а я тебе мщу и лгу.
С неба прольётся кислое молоко. А город лежит!
Утренний творог вынут из шахт. Он бел.
Варвары тащат вазы, монеты, копья, ножи.
Я захватила с собою свою колыбель.
Ангелы голы. Лица их, словно во мгле.
Но и таких мне в дорогу никто не даст.
Ты никого не жалей! Никогда не жалей!
Только арфу свою, захлебнувшись, Караганда.
Пусть верещит под руками живое овечье руно.
Город шарит по шерсти, он оголодал.
Я вдыхаю овечий дух, и мне всё равно –
Мои предки в теплушках когда-то попали сюда.
Содрогаясь от страха (надо мной великан),
Превращаюсь в зародыш, надеясь родиться не здесь,
А сама понимаю, что ушла с молотка
За хорошие деньги, но сохранила честь.
* * *
Руки города в глине. Как же бездарен он!
Я его ранний, натужный, самый корявый горшок –
Хрупкий носитель сажи и разбитых окон,
Ветхих бумажных змеев, ландышей нагишом.
Горе-ваятелю стыдно? Он не прячет глаза!
Ждёт дароносицу для убогих сосудов своих.
Этих сестёр и братьев город мне навязал,
Взял их под мышки, под ноги бросил, затих.
Глиняных кукол болезненны черепа,
Мироточат кресты в их слабых руках.
Карагандинская иконопись скупа
И до небесного таяния легка.
Кто Он, горшечник или гончарный круг?
В лёгких величиною с город пробел.
Иконопись как изморозь поутру –
Дышишь и изменяешь рисунок небес.
ТРИПТИХ
* * *
Рядом – я отвлекаю себя, ощущая весомую тяжесть серьги
в собственной мочке, пытаясь тихонько свернуться в ней,
словно на талом фантомном снегу, от которого как ни беги,
как ни стремись, окаянная, прикоснуться к нему нежней, –
он умирает, немеют пальцы твоих зрачков, и литой мой снежок
ты возвращаешь стаканом не нужной тебе воды;
ты не учёл – я расту, мне больно, между восторгом и лобовым пети-жё,
между твоим кадыком и орбитой новой звезды;
как живописец, ты вынимаешь розы, одну за одной, из закрытого рта,
глина на розах сразу сухая, цвет их серый, скупой;
руки твои испачканы моей мокрой яичною скорлупой –
снегом, сличающим твой белый голос и мою невидимую гортань.
ВСТРЕЧА
Оборачиваюсь, будто речная капля падает на голову в озвученный срок,
я стою, а на самом деле плыву и теку, оставляя воздушных девочек за спиной,
у них есть свои имена и застывшие позы, водоросли в волосах, цветок
раскрытого рта, и каждая доли секунды назад была, несомненно, мной.
Ты видишь не только их, но последнюю впереди. Она вертится, как винил,
в игольное ушко вдевает мокрые волосы, ей навеки неполных шестнадцать лет.
Целовальщица проводит губами от переносицы до живота, но её, кажется, нет?
Метаморфоза кофе, сваренного из воды валдайских озёр, молозива и чернил, –
голос рождается из внутренней стороны твоей ладони. Тяжёлые лодки ресниц
принимают в себя нежнейшую из моих сестёр – блаженную. У меня во рту
звучит колокольчик, крохотный, трогательный, в юбочке на свету,
и раскачивает до беспамятства самую пряную и драгоценную из моих границ.
Так близко видеть тебя, прибрежные камешки перебирать, – люди живут,
словно звери, словно молчащие арфы, на расстоянии вытянутой руки.
Я нахожу губами пряжку туфельки на дне реки.
Ты её осторожно кладёшь в ладонь, превращая в звук.
* * *
Пеленальщик боится притронуться к моему горлу, я словно вода в броске,
пловец рассекает меня и притягивает, постылый, к самой себе вниз головой,
я стопами ищу дно, это твои руки, они горячи, мне хорошо в твоём кулаке,
при любом напряжении моих мышц и голоса всюду ты, растекающийся Москвой,
в которой мне хочется жить, я лежу на нежной кожице тютчевских губ,
ты с кем-то здороваешься за руку, я прячу в ракушку ложбинку своего живота,
ты прощаешь всех прежних женщин, я сыплюсь апрельским цветением на бегу,
в дыхании рослых яблонь во рту твоём, словно в саду, словно за пазухой у Христа.