Резью глаз перечеркнуто чистое небо июня. Не дождаться дождя. Над Голгофой стенанья ворон. К солнцу памятник Ленину смятую кепку просунет: «Накось, выкуси!» - и на перрон, жаться к пришлым вагонам, тянутся бородкой к приезжим, звать на приступ, на взятие почт, телеграфов и пр.
- А по морде не хо?
Это кто там, нахальный и резвый? Двадцать первой этапной команды лихой командир. Рюкзачки за спиной и на корточках, будто с нуждою, вдоль вагона сидят под прицелом судьбы мужики. Вождь зовет за собой. Только, кто ж его, гада, закроет? Это ж памятник, мля!
Ветер дунул с ближайшей реки. Если б были вихры – расплескались бы в синем и чистом. Если б ныла душа – улетела бы – эх! – в синеву.
Но глядят мужики в морду хмурой овчарки плечистой и наивно надеются: спустится там, наверху, им за все их дурные земные деянья. Покаяния нет, это ж – коль не дурак, посуди! – это ж целое дело, не что-нибудь, а ПО-КА-Я-НЬЕ! Боль смертельная в туберкулезной груди. Это ж не на этапе, не в гиблой постыдной присядке – это там, где молитва, в свечном полумраке печаль.
Смотрит памятник Ленину на неуместную грядку. Но зовет по привычке разграбить и – в светлую даль.