Конспект жизни художника
( по книге «МИТТОВ 1932-1971»)
Про картину «Стога» скажет Айги:
«Вот эта могла бы висеть и в Лувре!»
Круто уценили Миттова враги,
Рожая вечнозелёные дубли.
Голосом Ван Гога говорил Миттов
И любимого Милле – Миттова «Сеятель».
И все чуваши скажут всем: мы – то,
Что поэты наши: Иванов, Митта и Сеспель!
Конечно, удивил, сразил Праски Витти.
Хорош, породист богатырь Ан. Силов.
Но скромно, как Миттов войти
И на века – не тем, кто кукурузный силос.
Экзотичен Ван Гог, как абсент или грог,
Не привычен – на Руси всё пиво, самогонка,
Но воскрес в Чувашии (не надолго) Ван Гог
Не в угоду начальству, а как Богу угодно.
Любил поэзию Миттов, дружил с Айги
И сам писал стихи-верлибры,
Оставил след, где не ступало век ноги:
Он сделал свой единственный победный выбор.
«Видели вы синий цвет на полотнах Ван Гога?»
Видели лишь жёлтый сумасшедший цвет…
Признания людей – любви и света кроха! –
При жизни нет, при жизни нет.
«Преследует резкий мазок Репина».
Не у всех художников свой мазок.
Пусть раздражает всех самости нелепина –
Как устаканится, начнут учить с азов.
На выставке я встретил и вдову Миттова.
Заметку и стихи (не очень) ей переслал.
Её книга о муже – пряник медовый!
Вот так затесался в книгу и я вырас(ла).
Ученики Миттова: Ю.Николаев, Ф.Мадуров.
Один в поле воин, а поле – соцреализм.
Противостоять орде мог только герой-придурок
И во всём и везде шишкарят корольки…
Своим путём идут Вл. Агеев, Федоров Ревель…
«Дороги» Миттова безлюдны и в никуда…
«Качели» темнеют и гаснут, а зритель – реветь…
Могильная тьма «Жизни и Смерти» -- предсмертная икота.
Теряя слух, преодолев шум катастрофы,
Недовольство собой изматывающее вконец,
Операции жуткие, хроническое нездоровье,
Душа горящая, но здесь, как в адском огне.
Всё сикось-накось, чемодан фигур вертикальный,
Но хороши «Подруги», великолепна «Нарспи».
Он прожил жизнь, вывод такой вытекальный,
Душу свою, как бокал не расплескав, не разбив.
Совершенны, идеальны миттовские миниатюрки:
Всё смотрел бы, листал бы книгу о нём:
Вот художник, которым гордятся русские тюрки!
И память о нём горит негасимым огнём!
Что для Ван Гога Тео – Олимпиада для Миттова:
Подарок Бога! – лучше не сказать.
Она: жена, хранитель, ангел и мадонна –
Все тайны только с ней он каласать.
И линию свою художник-график гнул.
А надо было гнуть горбину пред начальством?
Но не пристало гениям да на поклон к гавну…
Бессмертней ли искусства родное чванство?
«Линеарная интерпретация мира» Миттовым
Так доктор Воронов, искусствовед, определил.
Парад полотен – сколь километровый?
Дождь золотых монет – он только на Далил…
Сродни Ван Гогу миттовские автопортреты:
Так без прикрас – кто смел? – посмел нарисовать,
Не на потребу, не для поклонниц редких –
Для вечности! Переживать? Им – не парижевать!
Так мужа помянуть, что высекает слёзы!
Её воспоминания начни читать с последних строк!
Для всех обычных памятны только занозы…
А был Миттов не разговорчив, вспыльчив, строг.
Наша Липа для всех всего его спасла
И верила Олимпиада: истина восторжествует,
Но разве удивишь, докажешь что ослам:
Как новое искусство рождествует?
Миттов как и Ван Гог работали без эскизов –
Это заметил поэт беспредельный Айги.
Этим троим было не до капризов
Моды, не до подарков судьбы дорогих.
Председатель местных советских художников
Так заценил Ван Гога, мол, самоучка он,
Но Великий мастер! (Брата и Господа должником
Был, но не из пачки безразмерной пачкун.)
Жизнь показать с духовной стороны…
Я форму не искал – нашлась сама собою…
Не для себя старался – для родной страны…
Не торговался я, как и Винсент, с судьбою.
Мой чёрно-белый и предсмертный цикл –
Попытка вырваться из земных объятий.
Обычаи и старина, матери, отцы –
Мне покорился ход времён обратный.
«О Ван Гог!» - вот он был для Миттова образцом.
«Теперь я знаю, что мне делать!» - он сказал.
И Пиросмани был никаким борцом…
Нет, гений, словно дождь и очищения гроза.
«Нет сильнее человека в этом мире никого!» -
Слова великого чувашского поэта.
На гениев на всех, как порчу – наговор!
Жаль, после драки говорят про это…
Конечно, из любимых Пикассо, Руссо –
Таможенник, примитивист милейший:
Он всех ценил, лишь с ними – хорошо!
Друг первый – деревенский леший.
«Чисто чувашское содержание моих работ».
Как и Ван Гогу Рембрандт ему был ближе.
И многих он любил – не чьим не был рабом
И не метал в чужой он огород булыжник.
Мне тоже мил Анри Руссо Таможенник:
Выписывал листву, почти что нумеруя.
Я самоучка то ж – моих стихов тимошинник
Чужая слава дорогих мне не минует.
От всех он караваев что-то отщипнул…
А Пикассо не брезговал прибрать чужое
И обобрать художническую шпану…
Но не прощает ничего любое жлОбьё…
Он пропустил творенья их через себя:
«человечество не умрёт, брат, от кубизма».
Слабак повесит любых на него собак
И здесь, как на колу – продай-купизма.
Конечно, Боттичелли (тёзка мой)
И «Девушки-подруги» - прелесть, чудо!
И в Третьяковку «Трёх подруг» - домой!
Не ваших 33, брателла, почему-то…
Как Дядя Хем – из русской школы он:
Он всё впитал, он всех познал, всё путное заметил,
Лишь брезговал он человечьим шакальём,
Откормленным на идеологии кромешной.
Бездушие не нравилось Миттову, брат,
Расчёт холодный, хитреца родная.
В крови: не возвращая укса брать
Привычка повсеместная, дрянная.
Я Таллерову про влиятельный …прессионизм:
Вопрос ей не понравился, что меня смутило,
Как будто вляпался в чесночный сионизм
И в русский шовинизм – «дярёвня» и муд(р)ило.
При коммунистах: не пукнуть, не вздохнуть –
Всё – по регламенту, оценки – по Хрущёву,
Всё тот же пряник, всё тот же кнут,
И загоняют страхом, как трещоткой.
А Майя Андреевна искусствовед
Инициатор выставок Миттова.
Души добрее не сыскать вовек!
Организатор всех его итогов.
Избавой от налогов просто соблазнить,
Что не мешало поклоняться Киреметю.
Не в будущее Ариадны нить –
нас в коммунизм, как деток карамелью.
Роднит с Ван Гогом «примитивизм» его,
«неистовая интенсивность выраженья»…
Как Карачарскова, так б понимать легко…
Но ненавистников – кольцо враждебья.
Он всё впитал, он всё соединил,
Он был самим собой Железный Миттов.
Вот так металл выходит из горнил…
Он не для вас слезами не умытых…
Какой художник? – характера, брат, сюк!
И однокашники (не все) сошли с дороги…
Ботинки увела какая-то из сук…
Но помогали и подкармливали други.
А Сеспеля он гением считал
И Иванова Константина осчастливил.
Но душ завистливых неистребима нищета
И сволочь всякую нам не отмыть в заливе.
Агеева хвалили все. И Петров – талант.
Но с первым «экзо» развело навеки…
И «философские пейзажи» пипл отдалят…
Болезнь Олимпиаде чуть не сомкнула веки…
«Кто не нюхал цвет своими руками»,
Как Ван Гог, Сезанн и Пабло Пикассо?
За этнографию по-дружески ругали
И не один поймал он взгляд косой.
«Ты европеец…» - В.Яковлев, авангардист, сказал.
А он мечтал о выставке, не где-нибудь, в Иране:
Париж не нужен был, Варшава и Казань –
Тянуло на восток к истокам ранним.
Натурализма избегал он, трансформат.
Сподобился: зональная «Большая Волга»
На Всероссийскую не взяли – не формат.
Так и остался одиноким волком.
Всё: от лаптей до космогонии чуваш.
Он знал поэтов всех, особенно Китая.
И спор с Миттовым был всегда чреват:
Он вам внушит, через кардан кидая!
На выставки катали с друганом в Москву,
Дремали на скамьях Казанского вокзала.
Смотрели на картины, как на дам в соку.
И дома главное и новое всё воскресало.
Ты добрым сердцем дело обогрей!
Творец – мыслитель, значит, он художник.
И поиск, сбор материала – твой прогресс! –
Восторга слёзы, пота дождик.
Агеев друг: единая трактовка форм,
Их колоризм – как суть души чувашской.
Идеологический работников откорм
Тогда задачей был архиважной.
Он Липе: на нашу, персональную, в Иран…
Но делать выставки и здесь не разбежались:
Не счесть своими нанесённых ран –
Советская и местная безжалостность…
Они венчались с Липою в Москве.
В испуге Ева Л. – у Толи лопнут вены! –
Его желанье было: мечта и сокровень.
Художника поступки необыкновенны!
Шесть лет учёбы в Ленинграде, чтоб постичь
Глубины мысли Леонардо и других худоков.
Иконописцы соблюдали все посты,
Но и они не обходились без уроков.
Надо живопись молча смотреть –
Это Липа с трудом уяснила.
А в уши Миттова уже дышала смерть,
Как кровь по капле уходила сила…
Боль постоянная вселилась, друг, в него:
Молчаньем злобным одержимый,
Пугал он Липу – не помогало ничего!
Дошла до мозга в год режимный…
Татаркою крещеной была Миттова мать.
А за татарку и мою маму принимали.
За чуваша меня неоднократно принимать
В стране разноплемённой это, брат, нормально.
Знаю: тень от креста, а это – скоро смерть!
Болела Липа очень: думал – умирает…
Как с болью головы 10 лет суметь?!
И требовать смиренья?! Беспредел, миряне!
С попытки третьей Толя поступил –
Нас не свернёшь, коль мы упёрлись!
И сгубит нас безволие тупиц
И дохлая, с рожденья, поросль.
Проведёт руками по грустному лицу
Горько гримасу боли снимая…
Кто в молчанье узрел хитрецу?
Но пытка для Липы – сцена немая.
Как осторожно картины он брал:
По комнатёнке, будто сами летали!
Аккуратист, чистюля наш собрат…
Всё оборвал конец летальный.
Какая путаница в душах, в головах.
Художник говорил и мыслил просто,
Без выкрутасов, чурался душ-клоак,
Не рассыпал слова, как просо.
Не Толей чтобы звали, а Миттов:
«Всё Толя, Толя, какой для них я Толя?»
Никто не слышал русских матюгов
И болтовни пустой раздолья.
Жёлтый цвет специально для сумасшедших:
Подзабыли мы термин «жёлтый дом».
Неповторим Ван Гога мазок мощнецкий –
Как же к нему привыкали с трудом!
Предтечи Миттова: Спиридонов, Сверчков…
Как он хотел будущее предугадать,
Смотреть на жизнь без шор и очков,
Как Маяк, как Есенин, отринувшие благодать.
Любить народ, как некий идеал,
А во главе угла – язык народа.
По сути: необъятное объял,
А первым быть совсем не просто.
Хотел мелодию он духа нации понять,
Не – где теплей и выгоднее присосаться.
Его шпыняла образованщины шпана:
Теперь – друзья и всё о нём – за счастье…
Названье серий сотворили за него:
Он выражался просто, не так броско…
А будет защищать, друг, вырас – лох Санько,
К лицу которому не трубка – папироска…
«Никто за меня слова не молвил…» -
Сожрала конкуренция коллег?
Гении опасны, типа молний –
Кому мечтается в разряд калек?
Любимый жёлтый цвет Миттова и Ван Гога
И «жёлтый дом» был их последним домом.
Депрессия, как пот кровавый Бога:
Два года – длинное прощание с Миттовым.
Два года минус – это 37:
Такой же путь земной Ван Гога.
Мы даже гениев не берегли совсем –
И выросла вина теперь во сколько?
Погубили Миттова и можно важно,
Всё на власть Советов свалить…
Какой битой из-за угла уважит
Меня на всю голову инвалид?
Лучше пахнут какашки свои –
Се суть и соль национализма.
И русской не отличить свиньи
От прочих, и в обличии журналиста.
Потом опомнятся: будут хвалить –
Даже гений из гроба не встанет.
Для смелости в меня влить литр –
Подохну я, трусливый хренстианин.
Повторилась в Миттове Ван Гога судьба,
Повторилась буквально во многом.
Но художник лишь Богу слуга.
А у нас апельсины и те из Марокко…
Таланты губит не только страна,
А даже друг, собутыльник и кореш.
Квартирует во всех сатана.
Простая зависть – сладкая горечь.
Наш Миттов – нервов моток.
Но этот шум в ушах бесконечный!
Где этой боли исток?
От недосмотра, конечно…
Что за мать: до слёз довести
Даже взрослого сына может?
Баба-бой – не наше травести:
Тут шею сломал не только Тимошин…
Характер Миттова – жуткая смесь
Да и Ван Гог только нам подарок.
Все тайны – в архиве семей
И у меня – не эстафета подагры…
Трещало за ушами от жратвы
У пожирающего населенья.
Но кончится эпоха всяческой ботвы…
Не красота спасёт и не соленья…
Никто не подсказал: иные времена –
Твои, Миттов! И вскорости нагрянут.
Споёт и вырас: «Эй, вара вармана!».
Не всех героев нагоняют, брат, награды.
Большой молчальник: всё и всё в себе.
Наверно знал: вот-вот беда нагрянет.
Претензий не предъявишь, жаль, судьбе…
И как не подтолкнуть стоящего на грани?
Эта тройка работ могла его понести,
Но не тут-то было, не тут-то было…
Здесь не катит ни страх, ни стыд…
Не могли бы у нас народиться «Битлы».
Помощи нет, в лучшем случае, выпендрон,
Везде стукачей, завистников без счёта…
А тёмную лошадку – на ипподром!
Художника убить желающих до чёрта!
Пусть недругов своих Миттов простил,
Но не прощаем мы – потомки!
И влупим мы обойму слов простых:
Вы – бла-бла, пи-пи, подонки!
А через три недели: на два года – боль!
Депрессия ужасная и жизни крах!
За кадром этот твой последний бой…
Чем занят ты в неведомых краях?
Наш юный друг, ты искру высекай:
Из искры – усекаешь? – жарче пламя!
Как дети о коровке божьей: «высе кай!»
И будь героем битвы не меж полами.
Пусть жизнь тебя и крепко бла-бла-бла,
Но у любого будет миг удачи,
Чтоб зритель восхищённый: «Это ябала!»
И цокал языком! Держи ударчик!
Конспект судьбы твоей, Миттов.
Конечно, можно написать и больше…
Нас не допустят в мир иной,
Но просим: «Пощади, Миттова, Боже!»
Нигде не говорится, как он заболел…
Текло из уха у двоюродного брата…
Есть русский похренизм и он барьер
И нездоровие детей за это плата.
Наш про хлеба писал поэт Садур:
«…на них прилечь – и вправду удержат».
Богатый урожай – спасибо Бог наш Тур!
Снопы – в стога! Жару – чтоб сжать!
«А в жизни всё не так»! Плевали в душу:
«Народу не понятно и не нужно!»
«Цена твоей мазне – пятак!»
«Мы людоведы, а тебя – на ужин!»
Он не спешил показывать новьё –
Поэтому такая путаница в датах.
Твоих картин не тронуло ворьё,
Всё обошлось без спонсоров мордатых.
Но есть и лучший друг Айги,
Знаток всего Атнер – сын Хузангая.
В связи с Миттовым мало дорогих:
На грани пониманья всё, за гранью.
Напишет этот: чуть не гений он,
Тот – в классики чуваш изобразива…
Ещё чуть-чуть – в почётный легион!
Бесстыжие не перекосило образины.
«Жизнь ломает всех,-- кто-то там сказал, –
Кто не поддался на излом – жизнь убивает!»
(Здоровья пожелаем бычьего козлам –
Пусть не мелеет кружка их пивная.)
Он лёжа не читал, листы не загибал,
Слюнявый палец мог бы довести до плача.
(Я с некоторыми поэтами, как каннибал –
У пародиста хватка, брат, палачья.)
Удаче радовался как ребёнок он:
Стреножено вокруг мольберта прыгал!
Жаль, слава за Миттовым – бег вдогон.
Но не досталось ничего барыгам.
Была кликуха донкихотская Сеньёр:
Я больно плохо был похож на работягу.
И под глазами у меня покуда не синё.
Гоню дуром я стихоплётную бодягу.
Моменты восторга запомнил Айги:
Орнаменты эти – иероглифы не Китая?
(Нет ничего прекрасней радуги дуги!
Пусть эта красота людей не покидает.)
Для сборника «Дороги» взял твои Айги,
Там Зверев Анатоль – босым по снегу…
И этот икс поэтовой тамги…
Но вы, авось, малюете по небу?
Вдруг понимаешь: это твой конец,
Что всё проиграно, не жди спасенья
И клин не вышибет клинец,
Кепсон, оказывается, не по сеньке.
«Эталон национального мировиденья» -
Время работает на тебя, Миттов!
Теперь вселенная – твои владенья!
Ты гений местный, для дураков – «митёк».
Всегда художник был самим собой!
Достиг он высшей внутренней свободы!
(Народов горе, как в программе сбой,
А результат – глобальные аборты…)
Он брата оборвал: «Сам попробуй!» -
На совет его: «Попробуй по-другому…».
Неведомое, как крещенская прорубь…
Это как схватка или – в пасть к дракону…
Из самоучек, Миттову: «Здравствуй, сеньор!»
Заглазно как? – нетрудно представить…
Поэт – защитник, пижон и резонёр…
В столице чужак – ухмах и крестьянин.
С властями не конфликтовал Миттов –
Князьки достали нашего книг издата
Как черти ладана боимся мы финтов –
Никто не спас творца от издевата.
Безволия терпеть не мог и двоедушия Миттов.
И зло прощал – царапины здесь не прощают!
Кулак солидный не заменит молоток…
Крут был Давид, но только, брат, с пращою!
«…на земле злых свирепых людей…»
Неуютно художнику и поэту,
Но души их осенних берёз золотей –
Прислушайтесь вы к поэтическому бреду!
Исходил от Миттова душевный покой:
Было с ним хорошо Липе-Олимпиаде!
Смирительной рубашки нехорош покрой…
Теперь века, поклонники, пиарте!
Спасительница, ангел, редкий человек!
Тепло всегда тепло, пусть и тулупье…
Жизнь каждого – без исправлений черновик.
Мало кому досталось меднотрубье!
Только Ургалкина пыталась защитить!
Миттова «Нарспи» выходит после смерти!
Нигде не ценят творческих задир!
Оправдываться, господа, не смейте!
«…полнее выражать народный дух…»
«…творить, но по большому счёту…»
Хватало бы на книги, краски и еду,
А остальное – по боку и к чёрту!
Прославит монография – да не одна! – Миттова.
«У живописи есть (бур!) свой язык»
Кумиру поколенья вечно молодого
Плевать на гурманистов бзык.
«Не ожидал, что сделал столько он!» -
Сказал Айги, их друг бесценный.
Две жизни прожил – каково?!
Нет, не бывает творчество бесцельным!
Пролетели пять лет, как мгновенье одно.
«Когда я умру ты тоже напишешь».
(Меня опустят на могилы дно –
Упокоился, набиватель шишек…)
«Словно (и) сейчас – мы вместе живём:
Да никогда не жили друг без друга!»
Рисует муж снопы, стога, жнивьё…
И вдоль хлебов – в бессмертие дорога…
А «мы всю жизнь стеснялися друг друга»
(Целомудренности не осталося почти…)
Они дожили бы до пары: старик-старуха…
Но без жертв всегда звереют палачи.
Посмертные друзья – подсчётный легион
И все они сыграли роли, оторвали доли.
И вспоминается так кстати Лаокоон…
Любовью матери не воскресить нам Толи.
И большинству на бедного В.Г. плевать.
Его картины понадёжней сейфа…
(Поэт российский наоборот доцент-приват –
До кладбища он не избавится от шлейфа.)
Что поделаешь, если жизнь – шалава,
На которой и ставить негде мет.
Наследство Миттова большущая халява –
Грех великий с неё что-то не поиметь!
Упёртость наша – кол на башке теши!
Без мастерской и в безремонтной комнатёнке,
Но он творил без суеты, не на заказ, в тиши.
Миниатюр его сражает, красота и тонкость.
Откуда у Миттова русская, брат, простота?
Здесь и похвалу-халву как деньги ценят…
(Но здесь и я проваливаюсь в пустоту,
Как говорится, немая сцена.)
Маленькая, изящная рука Миттова
С пальцами тонкими, как у еврея рука.
Писал бы чувашек, русских, мордовок –
За героинь кто посмеет ругать?
Без выгоды здесь – напрудить в штанах…
И бомж орёт бомжу: «Привет, полковник!»
У каждого народа свой сатана,
Свой «скорпион под золотой подковой».
Оторвать от хвоста грудинку
Здесь умеют – не надо учить.
За что спасибо Сталину-грузину?
При нём не только власть умели ценить.
«Я одинок и доживаю век свой в нищете» -
Сие удел художников и множества поэтов.
Богатый выбор: со щитом иль на щите,
Но начинающий не думает об этом.
К душе Миттов не допускает никого –
Художник автономен абсолютно.
Не приглашаем он на пиво и кагор.
И не было не разу в честь него салюта.
Скромная улыбка и железный лоб,
Голубые глаза, но лазерный взгляд.
Лучший инструмент, конечно, лом.
И все герои начинались с соколят.
«Рождённая для трона» - это уже про мать:
Тут тронных таких кашни вторая.
Через коленку судьбу переломать?
Бог упаси, я ничего, брат, не втираю!
«Конец ужасный» - (из «кремлёвки» врач),
За три года до агонии Миттова.
Как не крутись, как не варначь,
А у судьбы замашки моветона.
Это в сказках мишенька добрюн
И что мы братья – сталинская сказка.
Какая жаль, что люди мы – до брюк.
И кровь для оси Земшараги смазка.
Даже тронуть нельзя ресницы –
Треск в ушах и страшная боль:
Какие муки перенёс – нам не приснится!
Кто не забит бездарною толпой?
«…рубашка на куртку Пикассо похожа!»
И радовался пустяку король метод.
Как мало в жизни дней погожих!
Не дожил до восклицаний: «О Миттов!»
Еве сказал, мол, брат любвеобильный:
Жить без друзей не может, а поэт – одинок.
Г.А. с критикой дебильной, с нищетой обидной,
Однако схлопотал от Франции орденок.
В городе без работы – на Липины жили;
Сестра умерла – подкосила смерть.
Художники везде вытягивали жилы –
Нормальному упираться так не суметь.
Прощальный приезд, венчание в церкви:
Казалось Еве – сорвёт с головы венец.
(Не отступился в стремлении к цели,
Но покинули силы измученного вконец.)
Для Евы он из благородного металла
И этот мягкий, радостный, редкостный свет.
Как его жизнь беспощадно метала!
Не сдавайтесь, юные, это и мой совет!
Крута Нарспи: «дуя, плюя, суп варит»;
«едет бабка Шабадан из-за моря-окияна…»
Убежит Нарспи от чугунов и от корыт?
Куда скроешься от жизни окаянной?
Очень жаль, что Чувашгиз изданье усложнял
И Нарспи Миттова в девках засиделась…
Везде с потерями, но пробивалась салажня…
А миражи: то шпионаж, то диссиденты…
Ветла на картинах та же, что за окном.
Там деревенский парень не Толя – ТолЯ.
А мы и кирзачи по-модному загнём!
И всяк довольным встанет из-за стола.
Десятки этюдов бюста Маяковского –
Кумира моего и миллионов других.
Читатель, выпьем из стакана маленковского,
Девятиглотошного, за здоровье дорогих.
«Он был постоянно в кого-то влюблён»:
Джотто, Врубель, Пиросмани, Чюрлёнис…
Не эпигон, не коленопреклонённый клон –
Свободный художник, золотой червонец.
«Стань таким, как я хочу» -- напевал Миттов.
Наповал нехороших сражал он взглядом.
На дельтаплане картин – итог и виток! –
Художником, а не картин завскладом.
Амбивалентный образ не копия нас?
И не мы ли рабы момента – варьетеры?
Кто звал по отчеству, как поэтесса Нарс?
Кто – по фамильно! – громоздил барьеры?
Это было его: «сказка, старина, тишина,
Дымка воспоминаний о предках»
Поразившая, поэта из народа, Тимошина,
Но и Ольшевского, москвича приезжего.
Молчальником великим был Миттов –
Поэту мудрено и час прожить в молчаньи.
Но под шампанское татарское ментов
Любой завоёт: «Гражданин начальник!»
Певцом (Миттова) древней старины
И ей поклон скорей – не Киреметю.
Здесь всё своё и ничего со стороны,
Расписано костровой искрометью.
Грусть о прекрасном видел он в глазах –
У большинства всё как-то о насущном:
Всё от хоккея да от книг – в азарт,
Из поколений нос не сующих.
«Как снести муки слабому человеку?»
До кровавого пота молился Христос…
В свой талант сохранил он веру,
В дуб превратил он слабый росток.
Живописный, графический язык
Сродни косноязычию поэта.
Учительский, критический ли бзик –
Всё смоет Миттова победа.
Черты наивного примитивного искусства –
Не пресловутый народный лубок:
Не настоящее – это когда зрителю скучно.
Конь Миттова, дерево и голубок.
Миттов не слышал как кричат частушки:
Художнику серьёзному не до пустяков.
Пастух и пастушка, простецы и простушки –
Это для таких, как я простаков…
Чувашские цвета: золотисто-жёлтый,
Зелёный, красный. Синий – Миттова цвет.
Намогильный чёрный, траурный, тяжёлый.
Обложка альманаха – мой серый, как цемент.
«Неуклюжесть» миттовских фигур
От трудолюбия чуваш сверх всякой меры.
Он узнаваем и в скопище фактур,
А от серьёзности отскакивали химеры.
«Графический ансамбль (по Айги: «Нарспи»)
Великолепен – мир параллельный!»
Как ваза драгоценная он нами не разбит –
Бессмертный памятник великолепный.
«Любовь-и-трепет» Миттова к Сеспелю, к Айги
И он, по сути, брат родной поэтам!
Не вырвался он из объятий черноты карги…
В межгалактическом турне он по планетам…
Вокруг «Качелей» гаснет, умирает свет:
Уходит жизнь… вот маятник остановился.
Но быть самим собой художника завет.
Спокойно может спать Миттова ненавистник.
«И творческий накал и верность своему пути» -
Вот главное, что друг Айги отметил.
Но жизнь – базар и здесь за всё плати,
Здесь и для гениев нехватка бронзы, меди.
«Как будто подменили – это всё! Конец!
Во власти дьявола! И прежнего нет Толи…
Понятен Липин за молчанье укорец…
Только она была достойна этой доли…
«В Лувре может висеть, в Лувре!» -
Сказал Айги про картину «Стога».
Моя заметка в книге о нём, о лучшем:
Может, запомнится и моя строка.
Жить творцам желательно подольше,
Но даже Моцарт выдохся под конец,
С натурами творцов желательно бы потоньше
И свято блюсти неприкосновенность границ.
Чувашская народная орнаментолистика
Вызывавшая неподдельный восторг…
Белы, как снег, стихов поэта листики
И с вечностью творец вступает в торг.
«Я теперь знаю, что мне делать, Айги» -
После выставки Пиросманишвили…
Русских деревень дичающая экологи:
Лишь на ухо скажу чего, сэр, мани шире…
Куда приткну малопонятный экзотизм,
Который стоил для него потери друга?
(Моих сонетов о любви неразделённой «золотизм»
И под псевдонимом пробивался туго…)
Оценка Айги: «Он реалист сущностного, глубоко
Трагически пережитого им…» - о сути Миттова.
Творец, он схож и с рудокопом и с рыбаком
И солнечных батарей картин вольтовость.
Без книг жить не могли не наш и не Ван Гог
И книги для меня – конвой и свита:
Пусть я с пелёнок до гробешника вонькой
И лучшая моя строка петлёю свита.
«Начальствующие сородичи имя вам легион»
Виват не вам, а тем над кем смеялись!
Как символ в памяти несчастный Лаокоон
Опять возник перепоясанный змеями…
Миттов свой долг перед народом погасил –
Он редкостный судьбы избранник.
О чём просил, не знаем, Бога сил,
Но он героем был на поле брани.
«Через безликость, грубую реальность
Пресловутого периода застоя»
Прорвался Миттов – запретная крайность,
Нарушающая этикет застолья.
«Концепции искусствоведов, аппаратная каста» -
Атнер Хузангай знает что говорить и что горит…
Пивной патриотизм… не лучше – из русского кваса,
Когда наши близкие – из шимпанзе и горилл.
Должность попов совмещали художники и поэты:
Надо путь к коммунизму чем-то и кем-то же освещать.
Грели сердца хлебные корочки – партбилеты
И Ленин был бесподобен – в нетленных мощах.
«Искусства (по Якимовичу) торжествующего,
Парадного, нетерпимого» всем бы хватило, всем.
Нарожала советская дура-вульвища –
Хватило её детородности на десятилетий семь.
Неподкупен, полуголодный, в коммуналке
Творивший – наш «Железный Миттов».
А у нас: работа, водочка, куналки…
А сейчас: денежки – танковый мотор.
И конкурс роковой в пединституте…
А без подробностей читатель не поймёт…
На Западе мы стали страною проституток,
А из средств защиты – словесный пулемёт.
«Ни жестов эффектных, ни ловкости позы
У Миттова: не театр на картинах – жизнь.
Не поиск вездесущей морали да пользы…
Как мало очумевших от его новизн!
Эту обезоруживающую наивность,
Скромную тайну постиг Атнер.
Это не райских плодов налитость…
Да и сам художник, как обнажённый нерв.
«…понять мелодию духа нации…» -
Чисто чувашское содержание работ.
Мечту о таком художнике нянчили
Народы веками проливавшие пот.
В прижизненный триумф Миттов не верил.
Не верил Ван Гог в скорый успех.
Купание в славе не вечно, наверное,
И всё, конечно, не бесконечно – зрит и слепец.
Хрупкая темпера обречена осыпаться –
Богатых красок не имел Миттов.
Не знали устали его запястья.
Хороший друг и никакой ментОр.
И до скончания времён нам его картины –
Есть с кого пример потомкам брать!
Жаль, что никто и ничего не гарантировал.
И «Тайная вечеря» Да Винчи осыпается, брат!
МОНОЛОГИ ХУДОЖНИКА
Картина «Ван Гог» со стены сорвалась –
Штукатурка дрянная или что-то ещё…
Протекала вода: нехорошо – сыровато…
Дом полной чашей, лишь художник тощёй.
Создать бесконечную галерею портретов,
Осчастливить потомков памятью о себе –
Для этого – минимум! – жизнь потребна…
Но что я знал о будущей судьбе?
Сколько в искусстве ненужного хлама!
А сколько в квартирах пустующих стен?
Галереи, музеи, как заменители храма
И мало у кого из вас кошель толстен.
Малоинтересна подготовительная работа:
Сколько потрачено времени, нервов и сил…
Мой шум в ушах – не жизнь у аэропорта:
Меня любой укол до ужаса бесил!
Не сдержан в выраженьях, резок, груб,
Но свет и радость, восхищенье жизнью.
Талантливых парней я надёжный друг,
Но мало кто рискнул с Фортуною капризной…
Мне говорят: в жизни так не бывает,
Но выразить по-другому идею я не могу.
Не по пути мне с логикой лесоповальной
И как дуб я упёртый и как дуб я могуч.
Всё до копейки я отдаю искусству,
В изношенных ботинках своим путём иду.
Не слушаю в лесу пророчицу-кукушку,
Друзьями были бы мои и плоть и дух.
Прекрасно быть здоровым, богатым и с талантом,
Но больше нас: несчастных, больных и бедолаг.
Счастливее же всех, кому до лампочки, до лампы,
Характера таран сменивших на талант.
Всё больше к подлецам жизнь благосклонна
Бороться с ними надо, но не хватает сил.
Прекраснее всего в лесу дубовая колонна,
Но в этот храм нет денег на такси.
Без денег никуда, а так бы мне хотелось
Вновь в Эрмитаж бессмертье лицезреть,
Но я душу мечты, как яростный Отелло –
Куда от нищеты? Но не об этом речь…
Искать гармонию внутри, друг, самого себя.
Народ поймёт. Народ всегда всё понимает.
Я славы не дождусь – знать, такова судьба.
А может, и придёт, пусть даже и немая…
Условность и плоскотность – это всё моё.
Цвет как носитель содержания идеи.
Абстракционист! Но окурили вас дымьём,
Как пчёл-трудяг! И не сказать, что лиходеи…
А будущее не разбежалось, друг, ко мне –
Ради него я – Миттов, раб и творец, трудился
И не считал я брошенных в меня камней,
И в черепе моём, друг, роковая дырка.
Всё, чтобы по-моему: я – аккуратист.
Было горько – картины освистали:
Я, к сожаленью, не самбист, не каратист;
Я, если и машу, то только лишь кистями.
Мне яростно хотелось разрушать
Иллюзию, подчёркивать условность…
На загнанного в угол – ледяной ушат! –
Любое отклонение у нас, почти что, уголовно.
Рисуйте вверх ногами, если это нужно:
«Свободу композиции!» - не только я кричал.
А муки творчества – это скрытый ужас:
Чего не натворит художник сгоряча?
Достались мне худые времена:
Рабом политики быть мне не хотелось;
Язычество своё на классику я не менял:
Миттов – железный! Какая мягкотелость?
Наивное искусство всегда у нас в цене:
И на клеёнках лебеди (до ковров) висели.
Моя наивность, как в деревенском пацане,
Как в юном не замаранном Есенине.
В деревне без штук из дерева никак,
А в городе: солонка да доска разделки.
Овраг непредставим без журчи родника.
Лишь от ручья и от костра не устают гляделки.
Скромнее некуда в размерах полотно
«Грачи прилетели» художника Саврасова.
Без блата тяжело, но трижды будь блатной,
А без таланта ты – ноль, ты – одноразовый.
Наивная вера в возвышенное – свята,
Хотя в миру ложь унижает правду.
Повсюду и везде берёт верх сволота:
Всё и всегда здесь побивается парадным.
Не клоны школ чужих, а надобно своё
Отличное от всех, пусть трижды знаменитых,
В коленцах даже различается и соловьё,
А у людишек торжествует заменитель.
И жить зачем, раз правда не нужна?
И даже русские между собой различны.
Милей с годами и не любимая жена
И красота деревни, чуть менее, столичной.
Мы все, как перед Богом, быть должны собой:
Чуваши – чувашами, русские – русскими,
Иначе в Божеской программе сбой
И не для нас вход в рай дверями узкими.
Моя поэтизация фигур, людей, растений –
Высшая правда моего искусства, друг,
Всё в нём целесообразно: и образ и светотени –
Всё из души моей! – мой не напрасен труд!
Да, я открыл секрет чувашской красоты
И он для всех и до окончанья века!
Куда доходней ню и пышные зады –
Меня интересует суть чуваша как человека.
И слава Богу, о национальном мы калас
Начали, но разговор красив делами.
Найдутся всякие, кто изголясь, кто заголясь
Начнёт колбаситься, подобно пьяной даме.
Вот музыка в картине превратилась в цвет
И «Лебеди» мои пустились в кругосветку.
Жить надо просто. Прост мой совет:
Сюк самобранки – расстели газетку.
Картина в мыслях всегда шедевр –
Удача же, туссем, такая редкость!
Но рыбе хорошо только в своей среде.
Где глубоко – всем хорошо, замечу едко.
Синего, голубого цвета детство моё.
Видели синий цвет на полотнах Ван Гога?
Хоть жёлтый его очень похож на йод…
Где художник, чья судьба не в осколках?
Я собственник, богач, таки банкир –
Моё богатство, тус, во мне самом!
Художник я, я не на час факир,
И никому мой не открыть замок!
Со мной не дружит ветер: паруса
Чужие он купечески пузатит.
Судьба мне подложила порося,
Со мной она перебрала в азарте.
Любой творец – подсолнух семенной.
Вчера увидел я Ладо Гудиашвили –
Какой художник беседовал со мной!
«Не унывай, кацо! Мы славно пошалили!»
«Человек останется человеком – мне сказал Ладо,-
Хорошо быть человеком, хорошо!» -- сказал.
Картина – дружеская тёплая ладонь.
Мир держится на дураках и на азах.
Пусть контролирует народный нас контроль,
Не дяди-тёти под защитою дипломов,
Чья цель: карать за дерзость – почётнейшая роль!
Талант, как сорванная на стоп-кране пломба.
Стремиться в полюс недоступности – вот цель!
И в меру сил творить спокойно, без надрыва.
Начала и концы всего зреть лишь в Отце,
С молитвой плыть к Нему, как золотая рыба.
Решил вот древо посадить и сына заиметь,
И не навязываться, не избегать соседа.
Невесело хихикает в моём кармане медь…
Сдаётся мне: без дуба проживу и без наследа.
Всё зависит от настроенья выставкома.
Гений – редкость! – не пропусти талант!
Я из ряда вон – не представляли вы такого?
Товарищи мои, не коллективный вы тиран?
Трудно быть Рафаэлем, трудно – Львом Толстым.
Очерствеет, осточертеет всё: мир, любовь и жизнь –
Прижмись лбом к дереву застынь, остынь
Иль невропатологу возьми и покажись.
Наш орган правосудья – выставком
Меня приговорил он к высшей мере.
(Во времена и не вонявшие ещё совком,
И не мечтавшие об Миттове, как о мэтре.)
Я не просил художнический жребий.
Мой шум в ушах совсем не метроном.
Глушил я боль под ржание жеребье...
Найти ступеньку в яме мудрено…
Чувствую я мир в совершенно сером цвете –
Я так устал! Мучениям моим потерян счёт:
Не циник я, не диссидент, не антисоветчик,
Но в чём-то виноват – не разберёт сам чёрт.
Безмолвный мир картин – он говорит,
Но только избранные монологи слышат.
(Орангутангелов и говорил-горилл
Не слышит допотопный соловьище…)
Молчание картин красноречиво, друг,
Как окна в параллельный мир открыты –
Он не для вас, живой товарищ труп,
И вечный раб прокрустова корыта.
С людьми будь осторожней, будь хитрей…
Я не умею делать хитрый ход,
Но мой талант для всех чечек хитре.
Я – Чаплин, а поэт мой – Дон Кихот.
Наполним чашки, крикнем: «Тав сана!»
Пусть будет урожай, как на моей картине!
Я щедрою рукой разбрасываю семена
Для всех людей, включая вас, кретины.
Ботинки раз украли – я босиком ходил
Когда и снег местами не растаял…
Я и тогда мечтал о выставке картин
Своих. Но трудно жить, когда семья простая.
По лужам бегать в детстве после дождя
И первая картина – радуга, конечно!
И детство – лучшее из всего житья!
И жизнь, казалось, - бесконечность…
Невидимый я мир нарисовал углём,
Но оживила молния моё творенье:
И кто-то, в страхе, скрылся за углом,
Наверное, поэт с яйцом стихотворенья…
«Ты – бездарный! - обиженный мне говорил, –
Я стал бы Моцартом, но сюк условий!»
До бешенства нас доведут и комары.
Предела нет гордыне баснословной.
Мало кому дано всё тайное изобразить…
Как солнце, Мона Лиза обречена парить
Над бесконечностью булыжных образин…
Эх, на свиданье к ней мне не скатать в Париж!
«Мысль изреченная есть ложь» - суперпарадокс!
То, что в душе по силам только гению озвучить.
Бессильна кисть, как говорят во Франции: пардон,
Удача в творчестве – редчайший случай.
Молчанье – золото: тут я миллионер…
Гнетущее молчание гнобило Липу…
Поэт почти всегда – боец, легионер:
Он где драка, как предрака – брат полипу.
По силам груз бери – побереги пупок! –
Не счесть не состоявшихся творцов и чемпионов.
Не редок и в искусстве ложный полубог
И мало кто кричит: «Несёт палёным!»
Кто, кто не падок на публики восторг?
«Ой, как же здорово!» - и мне одна кричала…
Средь бела дня восторгов воровство
Фемида строгая не ограничала…
Обидно, если друга юности с годами не узнать:
Как будто подменили – так неузнаваем!
Кто я? Кто он? – советская он знать,
Сравни: я – полустанок, он – узловая.
Дошло: обком и министерство, и правосуд
Так косо на меня и на мои картины зырят.
К моим полётам – нераскрывающийся парашют
И по судьбе моей зачем гнилая сырость?
Художник одеваться должен, как буржуй.
Ношу ботинки я до полного развала…
(Я твой поэт, Миттов, не модный, как бомжуй,
Не на меня толпа фанатов рот разевала…)
Надеяться на завтра, обложки рисовать,
Попасть на выставку, продать музею,
Своими нервами, здоровьем рисковать,
Потратить жизнь на поиски лазеек.
«Что ж ты не женишься, время-то идёт?»
И объясняют: как хорошо – наглядно.
Художник: донкихот, дитя природы, идиот –
Дом содержать, жену, ему накладно.
Люблю грозу, дождь, радугу – до слёз!
Гром грянет – все бабы крестятся от страха!
Воистину, Илья на небесах силён!
Мне весело от молнии и тарараха!
Двоим, друг, плохо, хуже – одному,
Поэтому необходим (почаще) праздник:
И государственный, и всяческие на дому –
На людях усмиряется и безобразник.
Сомнительно, что браки регистрируют на небесах
И половина их похожа на хождение по аду…
Нас, дураков, обвешивают на любых весах.
Я – чемпион, я выиграл свою Олимпиаду.
Салам, любители наживы, блеска,
Хотели одурачить бедного меня? –
Для ловли нас потребна толще леска
И не паромщик через Лету, а маньяк.
Необыкновенного нет – сожалею! – ничего во мне.
Я вас люблю, но христианскою любовью.
Здоровья всем желаю и жизни – сто вам лет!
И пусть минует всё, что именуют болью.
(И при Советах, со справедливостью был напряжён,
И поиск правды прямо вёл в могилу…
И с пушкинских времён охота шла на жён.
Да и всегда во всё примешивали мякину…)
Друг, кому понадобятся мои мысли,
Мир мой, характер, толкованье жизни?
Я не великий, как радуги коромысло.
Меж прошлым, будущим – мои связизмы.
Я счастлив, когда есть ко мне интерес:
Хотелось бы верить, что он не иссякнет.
И живопись не только в рисовании телес,
А поиск истины – я не изменил присяге!
Поэзия как старшая сестра искусств:
Я без неё себя не представляю.
Рот очень рад большущему куску,
Но сколько мук, возни с большим талантом.
В любых делах немного знатоков:
«Импрессионизма повторяете зады, товарищ?»
Вопрос газетной дамы был очень бестолков,
Но разве бисером свиней, друг, отоваришь?
«Ваши силы, умение и знание от Бога!» -
Такой вот комплимент корр. откатала.
(Сподобилась, воспитанная на табуках
И заценила своеобразие кристалла.)
«Мне жалко Вас…» - (хоть кто-то пожалел!)
А журналистка как смотрела в воду…
Пропал во мне возможный инженер?
И кто мне вынес недоверья вотум?
Мы все когда-то и откуда-то пришли:
(сомнительно – шумеры…) скорее – из Китая.
И я к родным местам, как пуговица пришит –
Так проживу СССР не покидая.
Меня всё больше тянет на Восток:
В Иране с Липой мы выставку устроим?
Миниатюры – зависть и восторг!
Да вот беда – проблемы со здоровьем…
И плакать хочется: вот режут скот,
Барашка режут, лошадь ободрали…
Какай шурпе сто раз едим мы в год:
Мы, люди – хищники, со всеми потрохами.
Без мировой поэзии – кто не понятно я:
Без книг не я, не побратим Ван Гог, не жили.
И биография моя – незапятнанная!
Мы нервы жгли, вытягивали жилы…
Историю болезни от вас я скрыл…
Я в женщину-врача влюбился откровенно:
Она мой ангел, только лишь без крыл…
А как я ревновал! Догадывалась, наверно…
Её взволнованность, переживанье, боль,
Любовь, тревогу в глазах врача увидел…
Но к сердцу этому я не узнал пароль –
Она навек со мной! – мой тайный идол.
Моя картина – парус корабля,
Точнее, маленький кораблик.
(Заценит «критик», (через слово: «бля»)
А я на суше. И родные грабли…)
И душу можно износить до дыр,
И кончить жизнь с разгромным результатом.
На этом празднике: по кругу ковш-алдыр…
Бог разберётся: кто паттар, кто узурпатор.
Моменты счастья у любого есть –
Возвышенно творец страдает:
Пусть раздражает хула и лесть,
Но каждая из них – почти сестра родная.
Мы все боимся нищеты, мук творчества, провалов,
Но без этого мы не откроем свой мир чудес.
Фокусник-зима скрывает под снега покрывалом…
В себе и вне себя, не раз мы переходим через…
При виде красок трепет не унять:
Быть властелином их – это счастье!
Как розовая акварель моя луна!
Художник самый богатейший частник.
Великих живописцев мудрено судить…
Не знаю почему, но мой любимый – синий:
Он радует меня, спасает он меня от суеты,
Мне от него восторг и стимул сильный.
В 17 лет и дьявол сам красив:
Так немцы говорят – мы повторяем.
У нас посмертно: чуть не второй классик,
Но как-то не с руки к родным реалиям…
Увлёкся кистью я и славил жизнь,
А большинство жизнь проклинают, друг мой,
А лозунг большинства: шустри и гоношись…
Сравнится лишь Ван Гог с моей стезёю трудной.
Я мог ли по-другому жизнь прожить?
Судьбу поэт, художник редко выбирает…
Без рук, без ног, но рисовать – всех поразить!
Храм расписать! – ему нет равных.
Работать надо на пределе сил.
Не смейте, други, надрываться!
Их мало, кто под гения косил…
А результат ваш адекватен дарованью?
Как развивается искусство – нам не понять…
Ходок по выставкам был гений наш Пикассо:
Халявщик чуть – сёк где новьё, плевал в баналь!
Как Дон Кихот поэт и потому – прекрасен.
Красоты мира я в душу все собрал:
Я не скопец, я не купец, чужд оскопизма
И рад всему, что сотворил собрат!
А человечество не умрёт, друг, от кубизма!
По капле мысли – бочка мёда.
Вот и картин моих нарисовалось на музей
И это навсегда, и надо мной не властна мода:
На славу, очень жаль, свою не поглазеть.
«Подмога и опора» Ева Лисина – сестра Айги:
Вот ей бы надо памятник отгрохать! –
Она ступала там, где ни одной ноги
Не ставило печать, с времён царя Гороха.
Естественность, друг, в туалете, в остальном – театр.
Без искренности чистосердечной нет искусства.
А нам с поэтом нечего терять:
Истопниками нам и в аду не скучно.
Искусство не должно, друг, потищем, вонять –
Дарить восторг от Божьего созданья,
Что б был у каждого свой скромный вариант,
А гениев всех обложить посильной данью.
Картинами я крикнул – мой поэт пришёл
И очень много обо мне накаласакал.
На лике он словесности – маленьким прыщём.
Нас заждались поисковики козявок.
В угоду обывателя раз изменил я цвет
И до сих пор стыжусь и проклинаю.
Плюнь на любой, мой друг, совет –
Верь лишь себе и это кардинально.
Заставят думать: ты – ничтожный и чувак:
Другим – нельзя, а о себе, не вслух, друг, можно.
Сказал один поэт: «И плача улыбается чуваш»
Где это выкопал, поэт мой А.Тимошин?
Дошло: кому-то я дорогу перешёл
И что случилось – не было терактом…
У нас не выживет клон Перрюшо…
Друг, моё ухо грохочет, как трактор!
Даже работать кистью с утра и дотемна –
Не ломом и киркой, и не лопатой.
Не счесть тех, кто каторгой истомясь,
На кладбище уже иль пенсионер горбатый.
А быть всегда занятым – это для меня:
Работой мои предки выживали.
Я самого себя фанатик и маньяк,
Хотя в миру – блуждающий в Сахаре.
«Зачем рисуешь, как ребёнок?» – мне говорят,
А это для меня вершина комплиментов!
Никто – соломы мне, тем более, ковра!
Мне страшно не везло, по всем приметам.
Петлёй я побоялся конец свой закруглить…
А сколько нас ушло и всё – вперёд ногами?
Гнобили контролёры нас да куркули –
Они не помнят главного – в начале.
На всё три мненья – все истинны они:
Здесь, чтобы доказать, потребен гений…
Несокрушим египетский гранит.
Юману-дубу не вывернуть коренья.
О пределе страданий я задал вопрос…
Бог вас спаси от моих страданий!
И о самоубийстве думать брось –
Нет ничего страшнее матери рыданий.
Два раза песнь одну не стоит петь…
А жить два раза? – чудаки индийцы!
Изобретать не стоит и велосипед.
И лучше не обслуживать политики идейки.
Вредить друг другу и завидовать нехорошо –
Всё и давно в людских сердцах перемешалось,
А если протестуешь – сотрут, друг, в порошок!
И днём с огнём здесь не найдёшь ты жалость.
Мои глаза зеленовато-голубые, друг,
Они всё видят, что другим не видно.
И внутренний свой мир – всем вам дарю:
Мой дар – бесплодным и фригидным.
Хотели мы с Ван Гогом мир залатать –
Одеть в картины! Не мы, а мир прекрасен!
Была когда-то редкая спецура – золотарь…
Мы в золото и синь всё перекрасим!
Победы не дождавшись взять и умереть…
Что сделать мог самбистик, но слабистик?
Хорошие всё люди – не один не мироед.
Лишь только мы, творцы, задиры и садисты.
«А мне не нравится!» -- не смертный приговор,
Последствие: мать кузькина Н.С.Хрущёва.
Я пред начальством не топтал ковёр.
Не опускался до похвал грошовых.
Есть и у меня подобье неплохих стихов:
Не как Айги, но ты, мой друг, не Пушкин.
(Не счесть числа словесных шустряков:
Сосайтников пирушки, Интернета побирушки.)
Величие мира с застывшим лицом;
Любовь неземную; удел одиноких
Приемлю. Друг, вдруг встреча с подлецом:
Они сильнее – делай ноги!
Не вышел из меня могильщик-землекоп –
Я из крестьян, но из другого теста.
Стакан гранёный окрестил тов. Маленков,
Но больно пьяному не интересно.
Любил Ван Гог (не я) с натуры рисовать:
Жизнь не позирует, ей некогда, несётся.
А наше дело: своим здоровьем рисковать
Да максимально – о насущном.
Что правильно иль нет – в искусстве всё не так:
Тут важен результат – что это выражает?
Изыскам, выкрутасам цень – ломаный пятак.
Любой творец, как женщина рожает.
«Миттов мне сложен. Он весь из воз-духа!» -
Московский Яковлев меня так осчастливил:
Талантлив и удачлив мой друган,
Как котофей не слизывал он сливок.
Предтечею кубизма – комплекс пирамид:
Всё повторяется, всё повторимо!
Как золотоносный не перемыт –
И перемывка золотом благодарима.
Я одинок, друг, и никем нелюбим,
Доживаю свой век в нищете.
Никто ко мне не применил лоббизм:
В историю – на картинах я, как на щите.
За тайну искусства я жизнью заплатил
Сполна – потомки, друг, оценят мою жертву.
Я столько для вас намыл золотин! –
А мне бы для книг кто б дал этажерку?
Для них не существует художник Миттов.
Но всех напоить – уксяток не хватит!
Спасибо: железный я, как молоток –
Покоя мне нет и на железной кровати.
Тупая старуха-нужда,
Костлявые руки страданья.
Что, кроме смерти, ждать –
Края не салтаньи?
И слава сыпанёт, друг, золотым дождём –
Я не дождусь, умру, обидно, право…
Триумф мы у печи с поэтом переждём –
Поздравит нас чертей орава.
Нет, не дано судьбу переиграть.
Что если б не болезнь, как наказанье?
А сколько сил угробил штурм преград?
Успех прижизненный – в одно касанье.
Мир без картин, картиночек непредставим:
Искусство – детское, по сути, назначенью,
Рассчитано на всех, включая простофиль,
А результат? – он дружеский, ничейный.
Искусство в подчинении: спрос-товар –
Не нужен твой товар и ты не нужен!
Жизнь, друг, безжалостная тварь,
И кончится, то ли в обед, то ль в ужин.
Просветлённый вернусь в глубину я веков,
Где тени предков творят приношенье богам:
Их много и разные, есть похожие на волков
И я среди них, от жизни в бегах…
Всё в нашей жизни (по Библии) суета сует,
Но суетясь ничего путного не нарисуешь.
Стремится каждый оставить свой след
И верить хочется: есть Вершитель судеб.
Угнетение мозга – это мне приговор.
Коснусь ресниц – треск! боль адская в ушах!
Упасть в траву, как в детстве, но ковёр
Исчез – везде дорог большак…
Иных друзей я не пустил бы в свой музей:
Да им в пивной куда и как уютней.
А мир вокруг из года в год всё злей и злей
И не изжить, похоже, сущности иудней.
И «Творчество» (журнал) – роскошь для меня
Но я его читаю с наслажденьем регулярно…
Начальствующих свору, друзья, клеймя
Почаще, чище протирайте окуляры.
Христос распятый не для слабеньких пример
И его жертва, друг, героям лишь по силам.
Конец ужасный мне предрекал и боли мэтр,
О милости мать моя Господа просила.
Не имеющему ничего, кроме печали, мне
Куда двигаться? Собирать обломки?
Мне, знающему всё… но счастья элемент
Так не открывшего – не простят потомки.
Рисунок – половина успеха, он – мысль:
Абсолютно на всё рисунок влияет.
Я – не Д Артаньян, поэт – не Арамис.
Я к власть предержащим, друг, лоялен.
Каждое утро ждёшь чего-то нового,
Только новое явно к нам не спешит…
Это поэту – с рыбкой Золотою невода!
Мне бы – старого друга! – устал взаперти.
Лучше не ждать и смиренно работать.
Есть у меня Липа – вот она и спасёт!
Разберётся потомок, потомок разборчив,
Тем, кто гробил меня – выдаст вечный позор.
Грусть о прекрасном для творческих натур.
Люд о насущном всё и всё матюгами.
Мой друг поэт, он – антитрубадур,
Но грустен: ему бы книг – тюками.
По небу плавали белые тени, как моя мечта…
Поэты любят облака, я знаю…
Но и мои – совсем мои! – другим, друг, не чета:
Это мысль-стрекоза, считай, озорная.
Если работа клеилась – я бы всех вас обнял
«Стань таким, каким хочу!» -- пел бы любимое.
Прочь гоните из жизни, други, баналь!
Да помогут вам кисти… рябиновые!
Тоска по красителям понятна мало кому…
Творцам из народа успех не просто даётся.
Но детям крестьян родной – работы хомут.
Все ворота узки, а в рай – до идиотства!
Содержанье работ моих чисто чувашское…
Широкоплечьем сминались полотна мои,
Но как тучи уйдут неважные вашские
И проступит моя красота, мои слова немоты.
Я следовал за Истиной своей.
Любил народ свой, язык и землю.
Помощник – жаворонок да соловей
Перекрыли путь к омерзенью.
И будут поносить мои записи, моё имя,
Но это потом, когда я уплыву
Туда где фанфары, молебны и гимны,
Почти фабрика грёз, небес Голливуд.
ЗОЛОТЫЕ СЛОВА
(«…новое, неповторимо своеобразное…» -
Это заметила Ургалкина Н. (С.Ч. 1965 г.)
Выйдет «Нарспи» вроде народного праздника,
Только Миттова не будет в весёлой толпе.)
«…хотел всю книгу выполнить от руки»
«…песней во славу незабвенной Нарспи»
Стала она отличной от других дорогих
И никто образ-вазу драгоценную не разбил.
Неуловимый, текучий образ Нарспи,
Разный, как фотографии многих лет,
Как образ любимой, которую разлюбив
Мы носим в душе забывшие о грехе.
«Симфонизм, цветовые раздумья…» (Карачарскова М.)
«…поэтический мир человеческих чувств»
Есть ещё люди в честь которых молебн и хвалебн
Выразить я кривыми словами моими хочу.
«Плоскость листа (…) экран ирреального…
Миттов – светел, прозрачен…» - так сказал Хузангай.
Не поднялся он выше показа регионального,
Но только он заглянул далеко и за край.
«…творчество Миттова, как религиозный долг –
Сказал Хузангай. – В этом он – сродни Ван Гогу»
И путь его к славе посмертной недолг,
Подобен радуге, слепому дождю и грому.
«…творческий порыв удивительно целен
И по-своему завершён» (Хузангай Атнер)
(Взять бы дачной лопаты берёзовый черен –
В гости к (…) за дивидендами как акционер.)
«Дал ориентиры духовного пространства» -
Пусть это «…путь развития мировиденья», друг.
А тем, кто гробил дадим мы просраться!
Не зря же Миттов: «Прощаясь, прощенье дарю».
Сил потребовал «…прорыв через безликость,
Через помпезность и ложный (пирен!) оптимизм»,
Чтобы природа на родину не обозлилась,
Он, просветлённый, закрасил нашский темнизм.
ОСКОЛКИ
«Эх, Ева-а-а-а, ты говоришь про жизнь,
А я приехал завершить последнее дело!»
(Он этой жизнью, как очередью прошит
И жить осталось – год без недели…)
На венчание в храме было страшно смотреть,
Будто в него вселилась нечистая сила:
Может быть, схватились в нём жизнь и смерть,
Так его мука страшно лицо исказила.
Обнять ребёнка своего ему не суждено,
(А вырастить его – сродни искусству.)
Так трогательна смесь детских рук и ног!
Плисецкая вот сказанула: «Мне это скучно!»
Работать с напряжением до крика –
Надолго тебя хватит, дорогой творец?
Поехали на Волгу – нам не до Рима!
В Австралии съедобен даже наш скворец.
По жизни фонтанирует радостью иной.
До старости лентяй и домосед поэт.
Не многих жизнь, друзья, почти кино.
Америку не удивил (наш) Джо Дассен…
«О, Алехандро!» - но Леди Гага не меня зовёт.
Шакира о любви моей так никогда и не узнает.
По ликвидации бумаг я наш игрушечный завод.
Эх, если б миссия моя была бы внеземная!..
Искусства потребленье не сродни жратве –
Кошмарам сладостным наркомании!
Искусство – это то, что нам даёт ответ,
Как в песенке Ротару о гармонии.
Куда от жизни спрятаться? Понятно, в сон.
Наш вечный сон, авось, не потревожат.
Узнать, что ждёт, хотя бы и не всё –
Тогда бы и поэт расслабил вожжи.
Нельзя шедеврить, как Шилов и Сафронов Ник,
Как Сальвадор Дали, Пикассо (он же, Пабло) –
В создание потоков я что-то плохо вник:
Гребут бабло лопатой, лишь олигархи-падлы.
Без спадов, кризисов, гений Сальвадор Дали
До Третьяковки долго привыкали к «Жатве»
И долго монография маячила вдали…
Но люди есть и в племени не очень кровожадных…
Модный на ТВ Сафронов Никс –
Художник классный, но не гений:
Не Пикассо, не С. Дали, как бы – ремикс…
И как бы, он стесняется своих произведений.
О большой одарённости на защите ему
В Ленинграде профессора говорили.
А что будут петь Миттову на дому?
Соратники? Ценители? Комары ли?
Все искусства – по законам красоты,
Их тьма или одни и те же?
Но наши времена не для святых –
Их подвигов нам неподъёмна тяжель.
У нас «митьки», наивное искусство.
Я над своими сотками царил,
Чтоб было умирать не скучно.
И лучший друг мой – нитроглицерин.
Мир «виляющего привирающего псевдореализма»…
Но живёт у нас Насекин колясочкин и модернист
И дела ему нет до самозванства, до ролизма –
Путь его и для здоровых чересчур тернист.
Какой-то на Западе рисует говном
И от заказчиков отбоя нету…
Редко кому путь к славе – ковром
И с первых шагов – золотые монеты.
Не закрытые половинные тюбики
Поразили Гогена до мозга костей.
А Ван Гогу плевать на краски трупики
И на плохое качество кистей.
«Любите живопись, поэты!»
Нам Заболоцкий завещал.
(Вся в граффити планета,
Но интересней, что во щах.)
Ван Гог потомственный картинами торговец –
Не одну из своих никому не продал.
«Жестокий упрямый эстет» -- таковец
Гоген: из таких же бомжей и бродяг.
При рисовании картины «Поле ржи»
В пронзительно-любимых красках,
Где жёлтого тотальный пережим –
Режим полнейший, а глазу классно!
Кто деревенский глину не жевал?
Ел краски Гог и, не впадая в детство,
Он тушу мира, как на бойне свежевал
Но зрелищнее не придумать действо.
От краховой любви до Бога только шаг.
И из скитаний – в карьеру методиста:
Не задалась. А на пустых кишках
Он понял: не в шахте поэту трудиться.
Сколько их загубленных талантов всюду –
Эти потери обществу ничем не оправдать.
И что с того, что мы с тобою не подсудны? –
Друг, не воскреснет упущенная благодать.
Приятель краски водкой разбавлял,
А это для художника смертельно.
И загубил он Божий дар, болван!
Художник одинок. А пьют артельно.
Я за своё сакраментальное: «А то!»
По мне Ван Гог прощее, чем Ватто.
Опять сижу и лысину шлифую:
Мы за колбасонькой попёрлись в ВТО?
И ничего в мозги я не внедрю –
Моя на кладбище дорога.
Как полыхают на ветру
Подсолнухи Ван Гога!
Всё меньше и реже зубам во рту –
Недолго до аудиенции у Бога.
Как в детстве весело цветут
Подсолнухи. Не как у Ван Гога.
«Триумф посредственности» (Эмиль Золя),
А чумовому пиру и конца не видно!
Куда несёмся Господа мы разозля? –
Да к апокалипсису скорее, очевидно…
И детский жест и внутренняя чистота:
Как жизнь не вытравила в нём ребёнка?
За что судьба, как безнадёжная тоталь?
О чём вопит его тоски бездонка?
Ему хватило б и 70-ти руб. –
Так был прожиточный ничтожен.
Мир для художника и скуп и груб,
И всякой нищетой был Миттов уничтожен.
Какая сила роковая бросить не даёт
Работу от продолжения которой – гибель?
Для обывателя герой – последний идиот
Или Сизиф, который нянчит глыбу.
Этот малопонятный мучительный зуд
Бред правдолюбия – твой, поэт, ты – шизоид.
Ждет тебя не народный, а Божий суд!
Только нас окропят поклонниц слезою.
ГЕННАДИЙ АЙГИ И ДРУГИЕ
Первая выставка (в музее) авангарда.
Первая встреча с Геннадием Айги.
Всё – от нас и зачем адвоката
Для защиты? – не тронем могил!
Скромен список наших лауреатов:
Нас не любит Нобелевский комитет.
Тенью нашей с их мы героем рядом.
На Россию хронический иммунитет.
Переводами жил отец антологий.
«И бездарного надо бездарно переводить!»
Не подберёшь к нему в поэзии аналогий:
Айги – один!
Как экстрасенсу ему помогает фото:
«С ним веселее идёт перевод!»
Он боец литературного фронта:
Он – первый, он – переворот!
«Знать бы всё о поэте, которого перевожу:
Обязательно фото – пускай наблюдает!
Кто меня не любил – под хвост им вожжу!
Переводы врагов – это пытка лютая!»
«Никого я, Айги, в антологиях не обошёл.
Мой успех тот, что вам, господа, и не снился!
Я ваш, я чуваш, но не бог и не божок!
А врагам – скульптурки моей силища!»
Его мощь детородную хорошо тот усёк:
Гениален и генитален! – звучит и звучит солидно!
Не торговал, не продавал он себя за жирный кусок!
И в глазу он у многих – международной соринкой…
Маяковский, Бодлер, Малевич
И чуваши: Митта и Миттов.
Некого в мире сем мавзолеить!
А безразмерный список – в молитвослов.
По ходу знаменитого дела Пастернака
И Айги перепало и попали стихи за кордон.
А в начале цепи (золотой) были поляки:
Через них в параллельный мир коридор.
Из аудиторий Литинститута не сразу в Париж:
Поляки, немцы, французы – его эстафета,
Хватил от зависти (не известно нам) паралич
Кого из «артистов» -- завсегдатаев буфета.
Горсть земли с могилы Васьлея Митты
Доставил Робель на могилу Бодлера.
Не стремитесь в поэты! – совет молодым:
Здесь завистников нет страшней и подлее.
И здесь его бы до дурдома довели:
(слова Ыхры) – «Любой здесь классик!»
О зависти провинциональный дьяволизм!
Лишь на халяву здесь умеют классно квасить.
«Не простят мне здесь французов медаль…
10 лет я помню без права сюда приезда…»
Гибнет дружба в борьбе за «металл»…
Бог судьбою трудной метит поэта.
Не спросил я про международный расклад:
Есть Айги, Яннис Рицос – абсолютнейшие поэты;
Нешуточные страсти всех раскалят,
Лишь стоит опубликовать про это проекты.
Сидящий больше Айги, чем когда стоит:
«Такие стихи (Пастернака) я читаю стоя!»
Почётный гость солидных столиц…
Жаль, окончилось времечко золотое…
Рукою к сердцу непроизвольный жест:
«Свеча горела на столе…» - он по-чувашски,
Авось пригладит их дыбом шерсть
В их непонимании невражеском…
Не помню точно: на сцене холст –
Зимнее поле с торчками (иль ватман?)…
Позавидовал другу я: он – холост…
Я – не новатор и во всём виноватый…
Премия общества Белого, Батыревского р.к.
За антологию от академии Франции тоже.
Никто здесь не ждал такого кувырка,
Что он Нобелевской всё подытожит.
Не получилось – дали французы медаль.
(Помнят шведы как под Полтавой били!)
Ну, а русским всё – не одна ли *анда ль?
У нас – «Песняры», почти что «Битлы»!
На встречу с Айги пригласил я Петю –
Кузнецова Петра, поэта номер один.
В перепитом, перевитом и перепетом
Он – хозяин, товарищ и господин.
Настоящий поэт большущая редкость:
На 100 тысяч счастливчик только один.
Мы в гостях и посильно корректны:
Мы помалкиваем, впитываем и глядим.
В зале первая выставка постмодерна:
Ватман с отзывами: «Уберите эту *ерню!»
Се – на любителя, мы – советское дерево…
Репортаж рукописный я очень храню.
А с Нобелевской вышел досадный облом,
Даже в том, где сильнее и то мы изгои.
Париж ходатайствовал – не наш обком…
Как тут с досады не глотнуть из горла?
Я газетные книжки просунул к Айги:
Надписал нам с Петей в память о встрече.
Эти строчки в памяти из дорогих…
И о чём-то подобном не может быть речи…
Как град ворвались Сеспель, Атилл,
Как дождь, близкий мне, Педер Эйзин.
Кто бы просо народное не молотил –
Без мировой поэзии труд малополезен.
Всё выходящее из ряда вон раздражает,
Над непонятным некогда череп ломать…
Растолкуйте, хотя бы, супруге дражайшей…
Мы с большим опозданием понимаем и мать…
Сон. Зима. До горизонта снежное поле.
Иероглиф креста. Могила поэта. Вечности сон.
Ничего нет белее савана снега и более боли…
И дневная луна – заледеневшей слезой…
Очень русских иных раздражает
В стихах подобье КНР церемоний:
Говорит иероглифами, как дрожжами?
Наш поэт, как в чае колесо лимона…
У русских проще всё – без выпендро.
С плеча рубить, как Маяковский мы умеем…
«У Беллы класс кружева!» - сказал Петро…
А я любуюсь высотой, воздушным змеем.
Но ветром перемен – знакомство с метром:
Мы не сподобимся на подобное уже,
Мы из народа, не из дворян поместных –
Куда до государственных мужей?
Стучать башкой в московские двери
Ты поленился, драгоценный друг!
Таланта занимать, мой друг, тебе ли?
Но без характера талант твой однорук.
И с порога нигде тебе не хамили,
Никому ты не ставил пол-литр.
(«Под моей издавайся фамилией,
Но гонорар пополам, из народа пиит!»)
Изначального нету настроя у нас на победу.
Дураков не научит даже Есенин Сергунь…
Ты ходил бы по невскому парапету
И пиратскую тряс золотую серьгу…
Бог не только, Пётр 1, нехорошего метит:
Что-то есть изначально, что удачу сулит…
Что-то в черепе гения надыбал и медик…
На Ихтиандра – козлина Педров Зурит…
И на стольких поэтов напущена порча?
Нас слишком много – куда же нас деть?
В отборе избранных Всевышний разборчив!
Лишь бы не в руки неправедных, Петя, судей…
Кухня, диван, телек – до 70-ти дотянуть!
Пенсионер и поэт, поэт и алкоголик,
Призывавший на помощь, то Бога, то сатану.
Глубоко презиравший церковный кагорчик.
Трёп: о двух высших и трёх языках,
Что в колонне поэтов – он и Серёга Есенин
И какую-то хрень о судах и наколке зека…
А с Тимошиным встреча – единственное из везений.
Да и я от инфаркта чуть было не сдох…
Если я не издам – никому ты, Петя, не нужен!
На песке не оставим, друг мой, следов
И никто, ничего, к сожалению, не обнаружит.
Слова Казаковой: без легенд – не поэт!
О твоём вранье и не мечтала Римма…
Я – правдоруб и хронический апологет!
И всё – в натурке: моё-твоё без грима.
Сам Руцкой (во сне?) по плечику хлопал:
«Кузнецова мы знаем – возвращайся домой!»
И злой укор поэт несметищу холопов,
И бесценен, совесть нации, друг мой!
Редкий поэт без закидонов и тараканов,
Редкий, кто камикадзе и российский герой…
Как комарьём – критиками и дураками:
Бронежилет бы надёжной дубовой корой…
Каждый из нас раздаривал себя миру:
Разве без нас Россия Россией была б? –
Нам она подчинялась – не князю, эмиру!
Жизнь без нас – кабала и Луна – камбала!
Наши до мозга костей: Пушкин, Есенин,
Лермонтов и Некрасов, Маяковский Вован –
С нами всегда: в холода и в цветенье весеньем,
А не те, кто нас облапошил и обворовал.
Не забудем Ахматову, Цветаеву, Беллу,
С нами Е. Евтушенко, Р. Рождественский и Андрей!
И другие придут: не кривляки, заумники и бомбелы,
Кто поможет России разруху в умах одолеть.
Мы на лирику, брат мой, потратили жизнь.
В небесах нам, по правде, ничего не светило:
Крах наших судеб и душ разложизм
Да и страсти-мордасти, на проверку, фиктивны.
Еврейскую китайскую стену
И юмором не смог он просверлить,
А мог бы посмешить он скучную страну –
Не вышло! – вашу… (матерный верлибр).
Может, Пушкину Боженька наш и простит,
Только нам (с Маяковским) прощенье не светит.
Путь поэта, мой друг, не бывает простым;
Чужд обязанностям – скучным, семейным.
Пусть злоба к русским объединяет их,
Но эта ненависть Россию не развалит:
Всечеловека Пушкина свободный стих,
Как снег вас охладит, умоет, твари!
Поиск истины, гармонии с миром и красоты:
Вот в чём призвание, долг и право поэта!
Неизбежность (по Достоевскому) и грязнотцы,
И своё отыскать во всём петом и перепетом.
И остаться, в конце-то концов, в дураках
И посмешищем быть для граждан нормальных;
Редкий поэт деградирует в стариках,
Но в проступках пластается сплошь аморальных.
Это Пушкин читал с омерзением жизнь
Да свою, не такого-сякого сатрапа,
От грехов не отмыться, божись не божись,
Как герой Шукшина: «Берут на арапа!»
И мозги у поэта всегда набекрень:
Всё не так, как ему, полудурку, хотелось…
Как похмельная боль – не дамок мигрень!
Доброта – не слюнявая мягкотелость.
Плоть от плоти и крови народа поэт,
Только он мог озвучить, что наболело:
Не до картин и расклада звёзд и планет
Призывать к осторожности его бесполезно.
Можно на всех положить по-русски с прибором,
На ресторанных салфетках шедевры писать,
Можно мелькать на ТВ обожаемым балаболом
Иль, как Айги над нами орлить в небесах…
Ученик Пастернака – это первый почётный титул,
Но антология шведов, к сожалению, не помогла…
Мне на празднике жизни и съёмках статисту
Главной ролью в мечтах: не Айги, а Миклухо-Маклай.
Мой народ, мол, умрёт – дайте Нобеля премию –
Не усвоил юмор чувашский Нобеля комитет:
Их по пальцам в России настоящих богемных!
У нас раковой опухолью жуткий криминалитет.
На шикарной бумаге белой, как снег
Он понятное только ему и запишет.
Мир поэзии на понятном коснел
Да и музон прост, как «чижик-пыжик».
«Падали снежинки – иероглифы Бога…» -
Так Айги гениально сказал.
Это, как Че Гевара на футболке.
(Как за кольцами поездом в Казань.)
И музыку для «Идиота» написал Айги –
Поэта сын: так может и стихи его – музЫка.
Я тоже старовер и вышел из тайги:
Я на новьё привык с опаской зыркать.
В музее Маяковского работал Г.Айги,
Более похожего на свалку металлолома.
«Бредовые» печатал (там!) не для деньги,
Он и на родине, пардон, не по талонам.
Прекрасно знал Айги, что вытворяют здесь…
Провякаешь о жизни, брат, в кроссвордах?
Что натворит у власти при браздах злодей?
И фикция – без денежек – наша свобода.
Сепаратизм по-конски залупился –
Почудилось: отбросит Россия коньки.
Единственный за русских заступился:
Международный поэт, чуваш Айги.
«Мы считали, что мы только люди.
Но себя мы считали гавном» -
Ерофеевский взгляд колючий.
Но про то, что на блюде, надоело давно…
Предтеча Антихриста – главный марксист.
«Народ безмолвствует», мол, какая разница!
«Пипл хавает!» Мракист, маразмист, модернист
Виктюк Ерофеев – маркиз де Сад(ница)
Хреноватый читатель Витя Ёра:
Про «Сопливый фашизм» не слыхал.
С Евтушенко не дал он на Запад дёра.
Лих поэт. И судьбина России лиха.
Хохот Ленина Ерофеев забыл,
Сатанинский хохот товарища Ленина.
И твой язык туда бы забить!
Постмодернизм – проститутов панелина?
Очень талантливый господин:
«Маяковский – самый мёртвый поэт» -
Мёртворождённый, ты не один,
Кто поверит в твой трезвый бред?
Какого чёрта ты приснился, ВиктОр?
И кружку пива выплеснул в божницу,
Но там – паук, как в душах дураков – никто,
Как у тебя: как выгоднее поджениться!
Мешает интеллектуям Господь:
Даёшь анархию вселенского размаха!
Но тянет безнадёгой и тоской
От гениальности твоей, сынок Остапа.
Айги дождался: сестра Ева «Библию» перевела.
(А попытка была, неудачная (Ем.) попытка…)
Будем надеяться, что перевод: первокласс
И золотой – не в смысле прибытка.
Всё кончается прахом – се поэтов удел
И чего я пластался, упрямством своим удивляя?
У меня до сих пор – гора не оконченных дел:
Всё трудней оторваться от ТВ и дивана.
Портреты газетные выбросил сын:
Кумира-поэта Янниса Рицоса.
Кто сей человек, хотя бы спросил…
Спишу на эпоху кризиса.
Евтушенко редчайший поэтов знаток:
Он Айги и Анищенко сразу заметил.
Но хронически всё у нас через задок
И анархии нашей не до симметрий…
Плохо, чревато, коль с юмором напряжёнка;
«Кирпич истории» -- Горький про анекдот.
Волоснёй из ноздрей поражённым –
Артистичнее нас не сморкнётся никто!
Мир, он вместо пророков поэтов избрал,
Есть у нас конкуренты – господа экстрасенсы.
Не питает доверия к нам российский баран:
Волчареет от наших правд, квинтэссенций.
Похож на иероглиф человечий скелет –
Не это ли было истоком письма у китайцев?
И взгляда на мир и мышленья секрет?
Остатки людей или пришельцы гадайте…
Не воины, а пахари и трудолюбцы –
Успел заметить даже не еврей.
Всё – втихаря и как бы, без коррупций…
А без убийств не обходился и европей…
И квартируют в душах Бог и сатана:
В ней достоевская арена битвы.
Об идеалах стоит ли стенать
Как и о тонкости… пореза бритвы?
Написал друг евангелие от Коляна
И от Иуды недавно нашли.
Бесконечностью – покаянье?
К дядьке дьяволу – на шашлык!
Ну ладно, Коля гробанный, прости:
Похоже, наших всех слепили из дерьма.
«Ты умный, но дурак!» Я – из простых:
Меня судьба тебе всучила задарма.
На нем кучею черти сидят:
Все командуют – он исполняет.
Раньше говорили: заела среда,
А он, по правде, пацан слюнявый.
Бывает хуже: петухи и Пётр –
Пропели трижды и готов предатель!
Как тут не вякнешь: етитный потрах!?
И не добавишь, как в фильме «Председатель».
Святая простота: дай разрешенье на контакт
С тем, кто тебя смешал с говном и грязью!?
А дружбы суть – любовь, не деловой контракт.
Не на любовь, людишки, на предательство горазды.
Кто только не мечтал приблизить коммунизм!
Но город Солнца в Казахстане не дадут построить.
Но скот гнобят мошка и пауты, и комары…
Потомки коммунячьей не раскопают Трои.
Поэт, художник без книг непредставим –
Разор, но лучше чем на бутылки тратить.
Теперь и в них слюна и лапы сатаны –
Но не закрыть духовный наркотрафик.
Мы не просили, чтоб родили нас,
Чтоб после с головою в жизни омут.
Здесь каждый получил талант-аванс.
Но здесь царят законы Ома, лома…
«А счастья нет – есть лишь покой и воля».
Недаром быстро гаснет фейерверк.
И редкий выбором своей жены доволен.
И жёнушка всегда возьмёт над мужем верх.
«Ты – райская птица: куда ж полетим?»
В советской стае мне было тепло и сыто,
Жаль, я не Аладдин и даже не блондин,
Мне мелочное, хитрое досталось сито.
Поэзия, ты снова воскресишь меня,
В работу втянешь – только в ней спасенье!
Веди меня, фантомами в бескрай маня
Туда где главным за столом Сергей Есенин.
На памятники политикам бы наложить запрет:
Солдатам ставить, матери, коню, корове,
В порядке исключенья, устам твоим, поэт.
«Есть Маяковский, есть и кроме…»
Подобен молнии был один поэт
Ударивший в песок, который и расплавил.
Не выигрышный был у него билет
И все дороги перекрыты к славе.