…Оно уходит, и небо покрывается тучами,
и остается тоска по какой-то траве,
выжженной солнцем, и по желтым
каллехонам с тощим призраком Дон Кихота.
…и, губами стирая песок с инструмента, заиграл. Померанцы желтели под сочными листьями. Башня собора глотала горячий песок и задыхалась: как душно! Даже небо покрылось испариной. Вроде, капает что-то. Да какой это дождь – это с неба капает пот! И мяукали кошки в цветочных горшках. И на клумбах торжественно, как орхидеи, росли помидоры. И на старых лопатах цвели предосенние розы. В тех заглохших садах, где коты пожирали лягушек, задыхался жасмин и охапками падал с заборов. А по улицам шлялся песок, поднимаясь до самого неба. Только небо покрылось испариной и испарилось, оставив взамен пригоршни сухого песка. Пропесоченный воздух хрустит на зубах, и во рту – андалузское небо. Человек средних лет, с фаготом в руках, глотнул изумительный воздух и – губами стирая песок с инструмента – заиграл. Померанцы забились под листья: как душно! И башня собора желтела в безоблачном… в общем, в песке.
Me boy a un largo viaje. Pobre y tranquilo, quiero visitar el mundo ext;tico donde viven todas mis posibilidades y paisajes perdidos. Quiero entrar, fr;o pero agudo, en el jard;n de las simientes no florecidas y de las teor;as ciegas, en busca del amor que no tuve pero que era m;o .
Итак, я отправился в путешествие. Я – тощий полиэтиленовый пакет. Чумазый и свободный, я вошел в ослепительный мир андалузских назойливых мух и пахучих травинок. Разгоряченная колючка ткнула меня своей ш-ш-ш… пилькой… иголкой. На ней лежал целый пуд тончайшего уличного песку: у, прож-женная дрянь! Я взмок. И пот зашипел: ш-ш-ш... ж-ж-ж-ара. Ну и жара! А колючка раскраснелась от гордости: она украшала клумбу. Украшала в такую жару, когда мошки не могут летать, потому что лучи забиваются в ноздри. В такую жару, когда даже всякий хлам – продранный диван, или трехногий стул, - и тот забивается в тень скособоченного каллехона. И какой-то убогий домишко – и дышит на ладан, и сыплется весь, а туда же – прикрывает трухлявыми досками дырищи окон: спасает от перегрева паралитическое нутро. А в приличных домах закрываются ставни. На стойках, в оборванной тени пустынной пальмеры , вяло вялятся андалусийские дыни; сангрия прогрелась насквозь и вот-вот вскипит, как сангре в жилах чистокровного бандолеро . С раскаленного небосвода щедро льется скворчащее золото, и прожаренный полдень покрывается золотистой корочкой.
Солнце ударило в голову. А над головой, где-то там, в самом небе, ослепшем от синевы, дымится, струится жасмин. О Боги, Боги мои, тени бы, тени! И соцветья, как призраки, белые, высыпают толпой на дорогу. Высыпают и пахнут изо всех своих жалких силенок, и даже сильней. Застилает глаза – то ли пот, то ли слезы; на солнце сочится жасмин, и шатается ветер, хмельной от нектара. Летят лепестки над безлюдным кафе, потерявшемся в уличной пыли; над убогим домишко, летят лепестки, вдоль по всем скособоченным каллехонам. Ты явилось ко мне ниоткуда, о мое белокурое чудо. Напекает затылок, мутится в глазах, расплываются крыши, сияя жестянкой, плывет голова, проплывают дома в растопленном небе, ослепшем от собственной синевы. Жасмин облетает, жасмин облетает на солнце. С полуденных губ соскользают, сбегают лучи. Истекая лучами, грустят дома о каких-то цветах, что завяли на стенах лет двадцать назад. Улыбаются стены, истекая лучами, как когда-то быки, истекавшие потом, здесь, у этих чугунных балконов, где веками дымился жасмин, испарялись помои, где корчились зимы и ведьмы, полыхали мулеты, лет двести назад, полыхали сердца, и росли померанцы, впитавшие горечь столетий, здесь стоят померанцы, истекая лучами… Жасмин облетает на солнце.
………………………………………………………………………
На улице Католических Королей пьяный ветришко споткнулся и рухнул в канаву. И я рухнул вместе с ним. И откуда-то с самого неба, ослепшего от синевы, надо мной наклонилась осока, чернея от солнца. О мое неизбывное чудо. Huelen tus besos como huelen las flores resecas del verano . Как ты пахла в своей Королевской канаве! Изо всех своих жалких силенок ты пахла, как розы, но только сильнее. Вокруг нас потрепанные газеты мусолили прошлогодние сплетни и о чем-то шептались с мучительно желтой крапивой. Разбитные бутылки сияли в слюнявой улыбке. Помятые жизнью консервные банки фривольно подмигивали жестяными лучами. С парадных фасадов ссыпалась видавшая виды известка. И на весь этот кич декаданса валилась дорожная гарь, от которой вульгарно разило евробензином.
А над запустением Католических Королей, где-то там, в недосягаемой высоте, розовели торжественно стены Альгамбры.
………………………………………………………………………
Все пошло кувырком. Судорожно метнулись газетные полосы. Тертый бумажный клок грубо пнул меня в спину и рухнул куда-то в небытие. Осколки погасли, жестянки пожухли в истеричной пылище; стало темно. И потом окончательно провалилась земля. Я летел, сломя голову, в сгущенном вихре песка и известки. Подо мной, спотыкаясь, куда-то неслись своры хлама, одержимого ветром. У-у-у-в-в-у-у-й-я в-в-о-ольный в-ветер, я в-вечно в-вею… гоняю в-в-о-олны, мету-у барханы…срываю своры, сметаю стаи… влипаю в лица, врываюсь в платья… Я – вольный ветер, снимите шляпы! «Ты видел море?» - спросил я у ветра. «Да, в-видел», - пробасил ветер и поддал мне под зад.
Я отчаянно кувыркался над городом, в котором так пахнет жасмином; над кривым каллехоном, где астматически откашливался продранный диван; над грошовой пласитой , над клумбой совсем посеревших колючек. А одинокое кафе окончательно стерлось в барханах. И звенели неистово стекла приличных домов, а в убогих домишках дрожали трухлявые доски. И трухлявые доски трещали – как кастаньеты; в исчезнувшей кафетерии стулья стучали фламенко. Жгучий танец замусоренного асфальта, фламенко страстного ветра. У-у-у-в-в-у-у-у-й-й, у-у-у-й-я летел, о мое неизбывное чудо, я - летел. Перед глазами бешено крутилось какое-то небо, ослепшее от синевы. И до рези рябило в глазах. Стрекочущий воздух распался на атомы крыльев, и белые пятна плясали в разорванной атомо-сфере. О-о-о-го-го-го-луби, голуби мои, кислороду мне, кислороду. И голубки, как призраки, белые, высыпали толпой в стратосферу. Я парил – у меня были крылья – ветра, который видел – море.
«…а какое оно – море?» «У-у-у оно-о како-ое, мо-оре! Тако-ое большо-ое, что не облетишь за месяц, и тако-ое холо-одное, что я про-осто… просту-ужен… Про-осто в-в-о-о-й-й… в-в-о-о-й-ю» Ветер трубно раскашлялся, смачно отхаркиваясь песком. У-у-у-й нет покоя нам, ветрам: нынче здесь, а завтра там… Заплеванный и пропесоченный насквозь, я рухнул на мостовую.
………………………………………………………………………
Пересохшее русло площади пышет жаром жаровен испанского лета. Август чадит. Ирисы лижут небо огненными языками. Солнце-ирис роняет на землю огненные лепестки. Te comienzas a desojar cuando se desmaya la tarde en las violetas de s; . О мое нестерпимое чудо. Лепесток на сожженных губах. Как дышат цветы, высыхая. Догорая, ирисы пахнут навзрыд. И рыдает гитара о том, что кончается август. Что остынет закат, и закатится сердце в песок. Будет вечная ночь. Андалузская млечная ночь.
В глубине каллехона сложился из желтого воздуха тощий идальго. И повеяло смутной тоской по какой-то сгоревшей траве. Он уходит, стираясь в пыли и лучах, туда, где кончается август. За ним тащится жалкая струйка слепого песка. И сжимается грудь от щемящего запаха солнца. Adivina, adivinanza, ;Qu; tiene el rey en la panza? Пригоршню сухого песка, крупицу заката, глоточек вечернего воздуха.
...Каллехоны кривятся в дыму лепестков. Распаленная пыль прожигает насквозь простодушного пансу . Заходится солнце, в утробе дымятся проулки. По всей Андалусии стелется запах увядших лучей. О мое нестерпимое чудо. Надо мной улыбаешься ты, черноглазая ночь.
………………………………………………………………………
На соборе забили колокола. Тяжелый звон раскатился по небу, как волны далекого моря; вслед за гулом прибоя наплывают сумерки. Я растекаюсь маленькой лужицей полиэтилена. Я – счастлив.
…А вечер будет плыть и плыть, роняя тени по дорогам, на которых кончается лето. Пусть черноглазая ночь звенит в бубны созвездий. Пусть крепкий ветер под сомбреро темноты во все дома несет увядшие цветы.
Я отправляюсь в долгое путешествие.
……………………………………………………………………
Августовский котенок – солнечный свет, я лечу на семи ветрах, на семи лепестках, на семи придорожных песчинках. Я лечу по окраинам лета, по задворкам осеннего мира, августовский котенок, сгусток живой синевы. Запах увядших цветов, душные, душные ночи, запах увядшего солнца в детских, цветочных церквях. Танец песчаного солнца на ископаемых розах, мой ископаемый август в матовом свете небес. Песня утробной воды, тихо струящейся в осень, всполох старинных закатов на воспаленных губах. Я – полустертая тень, вымысел праздной известки, шутка узорных балконов, тень на семи лепестках. Приторно-липкие дыни, приторно-горькие вина, нитки живых виноградин, нитки прищуренных глаз. Августовский котенок, августовская пылинка, пригоршня высохших капель августовского дождя.
Где прядется всю ночь паутина, разрывается пряжа мгновений, я запутывал жилки травинок, нитки синеньких вен на руках. Я играл с дождевыми струями, с придорожными клубами пыли, а под сердцем запутался – август – на семи придорожных ветрах. В нитях солнечного сплетенья ворошилось утробное солнце; я берег, как зеницу, в зените, пыльный ворох – сухие лучи. Кровь бродила и бредила осень, были сны виноцветных закатов, бормотания сонных артерий, забродившие, липкие сны.
Это сон – скоро кончится лето, и о чем-то взгрустнула гитара…
…приближается осень, какая по счету, приближается осень
…вот и вечер, прощаясь, вечер идет сквозь город
…он идет, растворяя проулки, а в проулках запутался август, а в проулках кончается август…
Я отправляюсь в долгое путешествие. Я – маленькая кукла из Virgen de la Pe;a .
……………..…………………………………………………………
По церквям и часовням, давно утонувшим в геранях, где усталое лето дремало на пыльных часах, я искала любовь. По тавернам, где вьются лианы на старых портретах, где на каждой ступеньке томятся цветы в ожидании ночи, я искала любовь. По крахмальным домам с кружевными тенями акаций, по арабским мостам и по римским фонтанам с замшелой колонной; по следам голубей, и по эху воды, и по запаху солнца, забытого в трещинах камня, я искала любовь. В переулках Цветочных Горшков, площадями Цветочных Горшков; лабиринтами улиц, свивающимися, как лозы; лабиринтами улиц, кудрявыми, как виноградник; улиц душных и сладких, как сок винограда, - я искала любовь. По прудам, где кишели кувшинки и красные рыбки качались на солнечных бликах, где усталое лето дремало в зеленой воде, я искала любовь. По сырым подземельям, где бродит тоска не родившихся роз; по глухим подземельям, где звук превращается в камень; по сплетенью корней, по слезам, по следам позапрошлого ветра в песке, я искала любовь, задыхаясь от запаха будущих роз
…приближается осень, какая по счету, приближается осень
…вот и вечер жизни, вот и вечер идет, прощаясь
Я – седой Дон Хуан. На плечах моих – бархатный ветер. Я иду по садам не расцветших надежд и не вызревших красок. Где забытые звуки, как слезы, дрожат на губах и стекают в песок. Где не бывшая нежность, мое одинокое семя, мечтает о высохшем лете. Кипарисы замшели от сока еще не родившихся роз. И плывет тишина, расширяясь в затекших прудах.
– – – А пруды – потерялись в кувшинках, и уже не вмещают небес. Небеса помутились от жажды. Арабские рыбки блуждают в стеблях, как в лесу. Испаряются мирты. Пестротканые замки забылись в зеленой глуши. К потолкам прилепились полипы. На узорчатом гипсе пылится арабское солнце. И служанки счищают лучи, цепенея от шелеста вод. Змейки ирисов пляшут на распаленных щеках. Долгий август змеится в глуши. Еле слышно сгущается вечер и бродит, и бродит сладчайшая кровь тридцати Насридов. И текут по засохшим губам виноцветные сны и …тщетны старанья служанок, перепачканных вязким закатом.
Волна пробежала в плюще, ах, как кружится голова – пьяной башни, по стеклам змеятся сладчайшие зори. За стеной кипарисов плывет аромат пестротканых цветов. Теплый воздух омыл лицо; пробежала волна, я люблю тебя, красная рыбка в безоблачных водах, капелька крови.
Померанцы стучат в кастаньеты. Дон Хуан, скоро кончится лето – ;baila sobre lo verde! Sobre lo amarillo baila desnudo, Juan. По арабским коврам пестротканых цветов, вдоль крутых кипарисов, забывшихся в цепких объятиях роз. Сбросив с плеч своих ветер, стряхнув с запыленных ступней вечернее солнце. Протяни свои руки в пустоту небес. Я люблю тебя. Это шепчется душная кровь тридцати Насридов. Обезумев от запаха солнца, нестерпимого, душного счастья. Став ветрами, летят времена сквозь глухие сады не расцветших надежд и не вызревших красок.
…Я нашел твой заброшенный домик под самым обрывом; там дремала слепая собака, пригревшись на блике совсем обветшалого лета. А где-то гитаны кричали: ;Amor!, и мяукали кошки. Где-то шлялся пылающий вечер с горчинкой травы. Там лучи, угасая, сплетались в соцветья и пахли навзрыд. Там рыдала гитара о том, что кончается август, - ты помнишь? Целый ворох душистого солнца я тебе приносил на руках. И под сердцем бродили закаты. Из моей горечи можно сделать вино. От твоей сладости засыхали цветы. И к ночи здесь каждая роза так пахнет тобой. И знаешь, – ветер – через терпкие сады тебе одной несет увядшие цветы.
Дон Хуан, скоро кончится август – ;baila, baila, Juan! И по горло в пыли, и с надтреснутым сердцем, по цветочным базарам ;baila, baila, Juan! В Севилье темно от солнца, в Малаге пахнет морем, в Кордове мутный Гвадалквивир несет янтарные воды. Sobre los rayos vac;os, sobre las aguas resecas ;baila, baila, Juan! Протяни свои руки в пустоту.
...Вечер жизни идет сквозь город. С каждым шагом все ближе осень. Лихорадочный блеск фонарей прожигает чистейшее небо. Где-то шаркает ветер, запачканный шоколадом. И в дремотных кофейнях, как дома, сгущаются ночи. А ночами седеют виски – приближается осень. В голове туман, в голове плывут облака, и ледяная роса застилает глаза.
– – – Этим летом, таким безнадежным, что трава истлевала от горя, этим августом, слишком синим, так что небо не смело дышать, я ловил оробелые блики, росчерк солнца на белой бумаге, на арабских расцвеченных стенах, на готических, тонких руках.
Это сон – скоро кончится лето. И о чем-то взгрустнула гитара. И привиделся Дону Хуану пропыленный вечерний идальго – с жалкой горсткой сухого песка. Он терялся в глуши каллехонов – где-то там, где кончается август. Там сжималось наивное сердце от тоски по иссякшему ветру и по слепорожденным цветам. И седой Дон Хуан задержался на пороге бескрайнего неба – и побрел, растворяясь в проулках, а в проулках запутался август, а в проулках кончается август…
Y loco de flores sedientas
Mezcla en su vino
Lo amargo de Don Juan
Y lo triste de Don Quijote
Agosto para morir,
Siempre agosto para morir .