Ты вся ещё не выразилась. Сад
высокопарен. Комната лилова,
куда судьба, должно быть, наугад
вписала современного Сент-Бёва,
и он глядит на эту красоту,
о поцелуе думая французском,
расшатывая изгородь во рту
готовым к нападению моллюском.
Ни о твоём блевотном бланманже
мечтает он на кожаной обивке,
жуя табак. Ты знаешь, он уже
испытывал всё это, и в подливке
котлету подавая ко столу,
напрасно ищешь спутника, паяца…
Ты лучше бы взяла его, в пылу
такого красноречия, за яйца.
Чураясь беспардонной прямоты,
отводишь взгляд. Дрожат твои колени.
Он думает, как выглядела б ты,
играя самолюбие, на сцене.
Сорви с себя шанхайское шмотьё,
чтоб сердце бомбу, даже замечая,
вовсю рвалось, как общество твоё
бумажное, с пакетиками чая.
Напрасная, написанная мной,
ещё одна из множества историй,
желаешь ты, ко мне стоять спиной,
чтоб взглядом, как оружием Егорий,
тебя пронзал, но видел не тебя, –
пусть трижды б я был чувственен и пылок,
грубя тебе, гребя к тебе, губя,
твой полностью изученный затылок.
Да, есть в тебе какая-то черта,
изюминка: порой, как недотрога,
порой тебе не нужно ни черта,
но это меньше, чем совсем немного…
Тебя пора, дожёвывая хлеб,
индийским чаем заливая полость,
за мелочность, за жалкий ширпотреб,
за нелюбовь, принять за новый полюс.
Посмотрим из чего ты состоишь.
Ты состоишь из ярких поздравлений
со всем, что можно. Любишь ты Париж.
Слова – «любовь», «волнение» и «гений»
всю жизнь хранишь на скользком языке.
Но что над ним? «Жемчужины», «Алмазы».
Почувствуй же, в каком ты тупике!
Избавься от навязчивой заразы!
Ты всё-таки не выразилась вся:
ни пламени, ни склок на крепдешине…
Рыданьями на шею морося,
нуждаешься ты в лагерном режиме,
где только после множества баланд
возвысишься до горестной баллады,
до бестии, до хищных чёрных мамб:
бумага беззащитна от помады,
пусть ей плевать чем может быть перо:
карандашом ли, собственной ли кровью.
Мы отдаём за лирику – ребро.
Изящность не способна к пустословью.
Вот в критика вселившись - Буало
(хотя сонеты дороги Ронсара!)
глазами, изобретшими сверло,
затылок твой разглядывает яро.
Возможно он заметит, как дыра,
под действием подобного напора,
начав расти, как жизнь из-под пера,
такого не выдерживает взора,
за тем, что этот строгий разговор
напоминает – ибо ты сердита,
и не прощаешь менторский укор –
кровавую картину суицида.
Вот серое стекает вещество
с лиловых стен, вот змейкою багровой
кровь льется в сад, где грушам воровство
предписано, где день большеголовый
желтит следы бродивших здесь тогда,
когда ещё ты сад сооружала,
и общество запретного плода
страшилось поднесенного кинжала.
Ты знаешь, я тебя перепишу…
…………………………………………
………………………………………