На стене пустая рама, светотени – плод игры наваждения… И рядом неспособная хитрить, фотография – виньетка, бромпортретовый гламур наших бабушек, нередко их снимали в позе «нюр», чуть кокетливых простушек – локон, бровки угольком подведённые…
Тщедушен был фотограф, но знаком каждой фифе Малой Охты:
– Дядя Гоша, щёлкни фас, и тогда мы разом… Смог бы?
– Ох, чертовки, вот я вас! – Улыбался…
Нерадивым слыл добытчиком, зато: что ни снимок – чудо, диво, пацанва за ним хвостом, лишь бы к «лейке» дал штативы затащить под Невский мост – в ледоход река спесива… Был с коллегами не прост, обстоятелен, а дружбой дорожил особо, сам весь на выверт:
– Где вы, ну же!? Раскадрирую сезам...
Закоулки Ленинграда, фотохроника беды: стужа, лютый голод, кряду две потери – позади год блокады, всё в кассетах не проявленных… и страх – отсыреют!? Незаметно город гибелью пропах.
У войны – мурло нацизма... Пропаганда – не хухры! Был и Гоша в Смольный вызван:
– Ты пред нами не хитри! Для чего снимаешь горе? Сеять панику? В архив под засовы или…
Вскоре всё и выгребли, простив.
О себе не пёкся, веря, что уродлив, неказист, два протеза с финской – двери запирал одним, артист из него… представить сложно, а для дела – краше нет, ничего, что обезножен, щёлкнет сверху свой на треть, не портрет, людской огрызок...
Вот и раму не велел жечь отец, хотя и близок был к тому, любил… сиречь, понимал, что Гошка в силах углядеть роскошный кадр…
Смерть без устали косила, за родителем и брат.
На стене в пустом овале-паспарту – игра теней… Растащили, рассовали по карманам, чёрт бы с ней, битой рухлядью-посудой, но посмели взять протез на дрова, вконец паскуден деревяшку спёрший, без – не до сепий...
Скрип салазок, скорбь людскую воплотив, у погоста твёрд и вязок, в изголовье тот штатив, что прошёл бои...
Ты слышишь, дядя Гоша, щёлкни нас?! К непозорности привыкший, как же нужен ты сейчас.