Деревенский Паганини

          
         
               
                Скрипит журавель деревянный,как будто прощаются
                птицы,
                кажется,словно летят журавлиные стаи,
                а мы доброты начинаем стесняться-
                друг другу в глаза смотреть перестали.

               
                Марцелиус Мартинайтис.





Сижу, болтаю ногами, смотрю как плывут облака; дед говорит, что я «ловлю гав», а  я просто смотрю на небо, смотрю на дорогу- кто по ней идёт-едет. Вот показался Яник, в деревне все зовут его «поляк» и только мама величает его по имени. У Яника нет ноги, он прихрамывает, протез, сделанный им , разукрашен красивой резьбой. У меня- две ноги; каждый вечер дед отсылает меня в топлюшку, где приготовлены вагонЫ с тёплой водой, вдогонку репяшит:
-Если бы твои грязные ноги отдать собакам, то и они не стали бы их есть.
Мне же так хочется, чтобы их отдали, тогда Яник сделает мне деревянные, все будут смотреть и завидовать:
-Какие деревяшечные  красивые ноги, их не надо каждый день мыть и никогда не заведутся цыпки.
Но тут же вспоминаю о голодных собаках: как они страдают, не притрагиваясь к моим ногам; чуть не плача, толи от жалости, толи от нежелания мыть, бреду в топлюшку.  Яник ковыляет к себе домой (правда, дом не его, а Любки -артистки). Любка притаранила Яника из города, где перебыла  военное лихолетье благодаря его золотым рукам. Сколько я ни смотрел - враньё всё это: руки у него как и у всех- только длинные и тонкие пальцы.
Наших деревенских просторов Любке оказалось мало, вот и укатила с залётным шофёром осваивать целинные земли,  а Яник живёт один – одинёшенек;  Любкину  развалюху подправил, как говорит бабка  Феёна «разузорил, что тебе яечко пасхальное». Фронтоны, концы стропильных ног, конёк крыши, наличники, крыльцо и даже домики  для птиц - украшены резьбой. Во всей деревне не сыскать дома, в котором не было  бы чего – нибудь, не сделанного Яником. Он вязал рамы, делал двери, мебель, чинил прялки. Я никогда не хожу домой напрямки, обязательно нарежу круг, хотя небезопасно: однажды гордеевский петух взобрался мне на голову- чуть не лишил меня глаза; гусыни ,оберегая свой выводок ,щипали за ноги,  меня  будто магнитом тянет посмотреть сказку, вырезанную Яником.  Сколько помню- Яник всегда работал, но были дни ,когда он всё оставлял, приводил себя в порядок и уезжал в город: там , на еврейском кладбище ,в  общей могилке похоронены его жена и дочка. Возвращался под вечер, брал скрипку, сделанную им же саморучно (говорят, что она, как настоящая), да только одна моя мама  видела настоящую, ещё до войны ,на концерте в Ленинграде. Яник идёт к скамеечке под старой яблоней, замирает, долго стоит ,точно болотная серая цапля, садится, кладёт на плечо скрипку, гладит её небритой щекой и также нежно ласкает смычком. Звуки дрожат осиновым листом, отрываются, кружа ,летят в неизвестность. Заслышав, мама бросает все дела, укладывает модно волосы, надевает маркизетовое  платье, обувает румынки, в ридикюль кладёт трофейный веер, себя и дамский платочек ,отороченный  кружевом, одаривает «Красной Москвой».  Дед говорит:
-Опять этот  «полЯк» хвилармонию устраивает, родимец его бы побрал, работы полон зоб.
-Тебе бы ,папашка, одно только- работа!- полусмеясь ,говорит мама.
Дед, и правда,( я сам ни единожды слыхал)- говаривал:
-Господи, ничего не прошу, только скажи- когда умру, я бы перед смертью пару недель отдохнул.
Мама берёт меня за руку, мы идём деревенской улицей, где только что улеглась поднятая пыль прошедшим колхозным стадом, вобравшая духмяный запах полыни и парного молока. Проходим  мимо дома , мимо старой яблони, под которой сидит Яник: глаза у него закрыты, брови домиком собраны у самой переносицы, длинные пальцы левой руки порхают над струнами, правая смычком извлекает чарующие звуки. Я готов закричать, чтобы он открыл глаза, посмотрел на маму, увидел какая она красивая, но мне стыдно, по её щекам текут слёзы:
-Ма , ты чего?
Она, будто у зыбки, боясь растревожить счастливый детский сон, чуть шевеля губами, шепчет:
-Паганини…