(очерк романа)
«...Я брожу по морскому берегу, мне 5 или 6, или что-то около этого, лет... Но и в 3, и в 8, если даже не раньше и позже, эти одинокие прогулки ценны одним и тем же характером самоощущения, суть которого – в озаряющих просветах тихого изумления тому, что всё существующее так неотменимо и так несдвигаемо определённо в собственной данности. Почему я, к примеру, не камень или планета? – вот вопрос или, скорее, даже сожаление, для меня тогда в той же мере естественные, в какой возможность воображать себя планетой или камнем была самопроизвольной и безотказно доступной. Меньше всего это носило отпечаток чего-то натужно теоретического – скорее, сама практика мгновенных перевоплощений и толкала к разочарованному вопрошанию как таковому, ввиду столь несомненного подтверждения очевидности ещё более очевидной зыбкостью эфемерных успехов постоянно развенчиваемого воображения. Панорама же реальности – такой, какая она была или воспринималась мной как нечто действительное – сама по себе не внушала мне никакого особенного трепета или восторга ни в качестве предмета для детского наивного любопытства, ни в качестве осознаваемой преграды на пути к тому, что могло бы быть предметом детского вожделения. Та исполненная маетной истомы скучливость, которая неизменно, на протяжении чуть ли не десятка лет, была основным содержанием моей предоставленности самому себе, скорее укрепляла и поддерживала отчуждённость мира, чья экспозиция в свою очередь как бы тоже воздерживалась от разоблачения своей вялой идиллии в её грядущей способности стать горизонтом уже в открытую угрожающего прилива неведомых пока мне, но готовящихся вытеснить собой всё и накрыть меня уже с головой, по сути, неразрешимых, но жёстко взыскующих разрешения, реальных проблем. Это было детство. И – беспечность свободы хранить в себе пустоту невостребованности миром, несравненно более безответственным при всей его умудрённой древности.»
«Но на чём же подломилась эта блаженная, не ведающая пока даже о самой себе, отповедь рациональному осознанию судьбы в качестве активного поля деятельности, и откуда начала свои первые меланхоличные записи печальная летопись скромного подвига её попросту разумного и смиренного приятия?» Всякий романист считает своим долгом отследить формирующие факторы и моменты преображения гадкого утёнка статистической заурядности в некоего подстреленного лебедя, чьи стенания, собственно, и должны сложиться в фигуры душераздирающей песни. Однако, в данном случае можно сказать, что всё происходит в обратном порядке, – и гадкий седой переросток – действительно позор утиного рода – тщетно пытается научиться устремлениям вспять – туда, где он, как ему кажется, ещё был способен летать. Ведь впереди уже одна лишь неопровержимая истина гравитации, превращающей тушку любого бройлера в слякотную лепёшку. (Какая смутная мысль, какое отвлечение или сомнение, послужив цементом даже умозрительно не улавливаемому контексту, бесследно всё-таки улетучивается, оставляя лишь некое недоумение между двумя вполне обязательными в отношении друг к другу фразами? Действительно, "сказать всё" может только пустое или хотя бы мокрое место.)
Век прошёл... Та жизнь, что пыталась затянуть его дольше пары тысячелетий, отмечена рядом естественных и естественнонаучных ошибок, пытавшихся объявить её не менее как последним и решающим стартом прогресса. Оказавшаяся на поверку глухой и дремуче злобной рутиной повседневности, история в очередной раз почувствовала спасительную усталость и непреодолимое желание умыть руки. Мысль, витавшая в воздухе, столь же воздушной и осталась – явно заморочив головы как тем, что умудрились ею воспользоваться, так и тем, что в отношении к атмосферным парафеноменам оказались стойко невосприимчивыми. «Никто не выжил – все остались умирать.»
Моя "воображаемая жизнь" начнётся с того момента, когда определённые санитарные манипуляции маразма предъявят "действительную" в едином розовом освещении. Сколько бы ни говорили о том, что сияния, блеска и красок достаточно в ней уже и сейчас, именно его бледность, сродни свету в затуманенном зеркале Нарцисса, сможет предоставить мне те варианты переистолкования, которые поддаются эстетизации даже и в том случае, если его перепутать с идеальной отполированностью боевого щита Персея. Накидываю себе ещё 30 – 35 лет от сего дня, чтобы, успев состариться, окончательно решить, что время прошло не зря. С тех пор, когда в его распоряжении была ещё целая вечность, миновало... 70.
1
Как, вероятно, удивились бы и обрадовались, как успокоились бы или воодушевились после столь долгого и стойкого неверия ни в одно из предписывавшихся средств успокоения, видя в них лишь средство анестезии – транквилизатор перед лицом неизбежного, отнюдь не допускающего даже и саму возможность покоя, оправданного действительностью – ! Заглянуть в завтра и обнаружить, что надеялись и позволяли себе то, что считали должным, не напрасно и не ошибочно – !
Грохнули с небольшими перерывами между собой четыре войны, каждая из которых лишь последовательно убеждала очередных "победителей" в том, что теперь-то уже и для них – всё кончено. Но жестокая агония, четырежды воспротивившись собственной несомненности, отыскала в, казалось бы, бездыханном теле резерв живучести и ещё раз – чем повергла в оцепенелое замешательство надежды... даже самых мрачных своих наблюдателей и диагностов. Чудеса! – скажут те, что воочию видели и понимали безнадёжность положения во всей его неимоверной масштабности. Может быть, и чудеса, – усмехнётся несравненно большее число тех, что запретили себе даже самое скромное упование на чудо – ради, пусть даже и ничтожной, но пользы – в самом важном, по их разумению, а потому и единственно стоящем их внимания деле.
15 лет понадобилось, чтобы ничтожная полулегальная «альтернативная» группировка внутри «Green Peace», с первых же этапов осознав своей силой плодотворную ненависть ко всякого рода прекраснодушию, выросла в могучую структуру бескомпромиссной законности и вступила в открытый спор с преступной сентиментальностью допустившего её существование рыхлого организма. «Green War!» – возвестил её первый и оставшийся единственным лидер – тот самый хам и выскочка, который, однажды объявив – и уже всему человечеству – эту пятую войну, заверил, что сделает всё возможное, дабы она оказалась действительно последней, т.е. никогда не закончилась. «Война ли мы или мир, – хитрил, как казалось ему тогда, он, – но я, так же, как и вы, являясь представителем так называемого человеческого рода, хочу, чтобы род этот существовал вечно или, по крайней мере, как можно дольше.» (Однако, для этого – добавлялось уже с наичестнейшей прямотой – «единственное существо, готовое до бесконечности перекраивать свою и без того малопонятную ему природу, должно, наконец, научиться постоянному ужасу перед самим собой и себе подобными.»)
Когда-то, в один из перерывов между первыми довольно беспорядочными и частыми перестрелками обнаружив, что лишился глаза – пуля задела его вскользь, и, пока продолжалась пальба, водянистое содержимое успело вытечь – , он вдруг рассудил, что это скорее всего тот самый, какой ему самому лучше было бы вырвать, учитывая угрозу всё ещё подстерегающих на каждом шагу соблазнов. Пусть шутят сохранившие бинокулярность остряки, но ему теперь, по крайней мере, действительно не угрожало косоглазие. Впрочем, прочитав нечто подобное в какой-то случайной газетёнке, он всё же обзавёлся винтовкой с оптическим прицелом – хотя бы для тех же редакторов. В пустой глазнице, обречённой отныне лишь на безысходность ясновидения, зудел такой проникающий посыл более удачливой паре, что у неё уже не оставалось ни малейшей надежды на умиротворённость близорукости или права на промах.
Враг, что называется, был повсюду, однако, он всё ещё дремал и грезил, а потому более или менее охотно становясь союзником, попадал в самое перекрестье однополярного фокуса. ЗМЕЙ ЖЕ БЫЛ ХИТРЕЕ ВСЕХ ЗВЕРЕЙ ПОЛЕВЫХ; И ДАРОМ, ЧТО ЗЕЛЕН БЫЛ – НО, СКОЛЬКИХ НИ ОДУРМАНИЛ, САМ ОСТАВАЛСЯ УСТРАШАЮЩЕ ТРЕЗВЫМ. И ГРЕЛИ ЕГО НА ГРУДИ И ЖДАЛИ, КОГДА ЖЕ, НАКОНЕЦ, СКВОЗЬ МАХРОВЫЙ СЛОЙ ПАТИНЫ МЕЛЬКНЁТ ИСЦЕЛЯЮЩАЯ МЕДНАЯ МОЛНИЯ... НО ЧЬЁ ХИТРОУМНОЕ МУЖЕСТВО УСТОЯЛО БЫ ПОД ГИПНОТИЧЕСКИМ ВЗГЛЯДОМ ЭТОГО ЦИКЛОПИЧЕСКОГО ВЫРОДКА! КАКОЙ ЕЩЁ ОДИССЕЙ САМ НЕ ПРЕВРАТИЛСЯ БЫ ПЕРЕД НИМ В ПРЕСМЫКАЮЩУЮСЯ ГАДИНУ! Сам же Гроза бандерлогов, Первый и Последний из могикан, продолжал ворошить курятники "итак", обитатели которых всё ещё мнили своих Хозяев в отъезде. (За ним везде была сила отнять и последнее. Хотя, с другой стороны, его ли одного вина, что никто не рискнул проверить, насколько это могущество было блефом? А с третьей: будем ли уточнять степень риска, сами не обойдясь без блефа на эту тему?).
«"Использование войны в мирных целях" кажется, наконец, оскорбительным уже не только тем, кто в эти цели не вписывается, но, похоже, уже и тем, чьими силами они достигаются. Пока политики всё ещё думают, что для управления войсками нет необходимости ни сопровождать их на поля сражений, ни носить или хотя бы изредка примерять военную форму, солдат должен успеть понять, что, несмотря на всю свою скованность уставом или чинами, он отнюдь не солдафон, а значит ему совсем не обязательно быть и тупицей. Есть вещи, испытания которыми настолько трудны и опасны, что иным из нас рисковать просто не стоит, и одной из первых в ряду таких вещей является война. А потому, принимая во внимание столь серьёзные требования на предмет ума, таланта, воли и мужества, которые предъявляет военное поприще к тому, кто его выбирает, мы должны сами заботиться о чистоте и сплочённости наших рядов, чтобы война могла быть не только профессией, но и призванием, в котором нет места ни лентяям, ни трусам, ни паразитам, ни прочим случаям недоразумений щедрой на них природы, которую, впрочем, как раз из-за этого-то и нужно стремиться познать.»
Умудрившись стать наёмным военачальником сразу у нескольких правительств да ещё и враждующих государств, отыскивая и собирая разрозненные подразделения их армий по фронтам и тылам, выводя иные из окружений, снимая другие с форпостов и осад, он уже понимал: не будет от этой возни толку, если его нанимателями не станут они же, т.е. сами, пока ещё горе-, вояки. Он уже предчувствовал, что так, в конце концов, и случится, и не ошибся. Тогда-то и началось превращение мирной общественной организации в грозное военное формирование, не признававшее ни государственных границ, ни национальных интересов. ("Если бы мне было до них хоть какое-то дело!" – без стеснения признавался его главнокомандующий, презрительно уличая международную политику в "собачье-кошачьей территориальной озабоченности". Сам он территорию уже давно не метил, и всю "эту картографию пунктирного мочеиспускания" терпел лишь до поры до времени.)
На исходе уже шестой Мировой (и четвёртой из тех, где он лично принимал участие), дождавшись окончательного истощения сил как у тех, кто претендовал на лавры победителей, так и у тех, кто выжидал лишь предложения сдаться, он, практически вынудив враждующие стороны принять его услуги в качестве арбитра-миротворца, быстро захватил всю инициативу и, не дав никому опомниться, тут же развязал свою, седьмую-Пятую, одним махом увеличив количество фронтов и направлений боевых действий на порядок. Выяснилось, что его солдаты повсюду. У всех были основания подозревать нечто подобное, однако никто не предполагал, что даже уже существующие разрушения и хаос эта всемирная партизанская война сделает теперь всего лишь бледным фоном настоящего светопреставления. Цена упорной несговорчивости некоторых последних вождей и отцов народов, оказалась, воистину космической: понадобился весь арсенал контрдоводов, чтобы успех подлинного красноречия оказался полным и смог, наконец, излиться из своей полноты великодушием самого неподдельного сочувствия повергнутым оппонентам.
Человек без возраста и родины (место и дата рождения представлялись ему сновиденческой фикцией, смутно мреющей в моменты пробуждений раздражающей, почти досадной неточностью) созерцал ареал своего обитания в виде карт и глобусов, мало доверяя крупным планам на цветных обложках ностальгически слезливых ретроспективных изданий. "Красивая планета" интересовала его ровно настолько, насколько красота расходилась с каноном падкого до сластей мещанского дурновкусия. Его вполне удовлетворял пустынный и схематичный ландшафт в духе Микельанжело: он не отвлекал внимания от предмета его главной заботы, всё ещё склонного трусливо и идиллически раствориться в каких-нибудь райских кущах. Теперь пейзаж Буонарротти оказывался наивысшим достижением пленэра за всю историю его существования, которая, похоже, на нём и закончилась. В объективах перископов, казалось, уже навсегда застыл один из первых дней Творения.
2
Как же это получилось, что океаны уподобились лужам, а материки – огородам? Человек ведь так мал по сравнению с ними!..
Ситуация и не могла быть под контролем. Под контролем она может быть только сейчас. Мы, наконец, начинаем «контролировать ситуацию»...
По их словам, это он, одноглазый дьявол, довёл их до этого... Они думают, что я... Они всё ещё думают, что это я теперь в чём-то должен раскаиваться. Они опять всё забыли и всё перепутали. Они нисколько не изменились.
Итак – время. При нынешних технологиях дезактивации понадобится не меньше пятидесяти... Но в нашем распоряжении лучшая из когда-либо мыслимых лабораторий – сама Земля после ядерной катастрофы, которая произошла накануне окончательной экологической и таковой, собственно, и стала. Действуйте, господа учёные!.. В конце концов, рок тоже зелёного цвета. И в этом нет ни малейшего противоречия.
(Закрывай он сам университеты, он, возможно, и пытался бы подыскать, по крайней мере, некоторым из профессоров работу отличную от той, с какой под силу справляться только безграмотному. Но что же делать, господа учителя и вечные студенты! Ведь он всего лишь против того, чтобы они умирали в мечтах о сотрясении воздуха ныне пустых аудиторий. Им, конечно, было бы больше по сердцу, указывай он им что делать, если бы они остались полны, да и ему, может быть, тоже, но ведь и он, и они, и все – столкнулись с фактом именно запустения.
– И всё же не слишком ли резок ты? – говорил ему один из них, знававший его, как говорится, ещё с пелёнок.
– В чём? И почему я? Я ведь никого не расстреливаю, не жгу книги, даже не исправляю их... Я всего лишь предлагаю большинству их авторов не подохнуть. Я лишь напоминаю, что саботажа уже просто не получится, он равносилен самоубийству. То есть не хотите – как хотите, и всё! Я устал по этому поводу повторяться. То ли мне не верят, но тогда – кому? То ли то, что я предлагаю – выжить – это не то, что им надо, и тогда – что же?
– Но их ведь тоже можно понять: каждому из них кажется, что он ещё может себе что-то позволить, что у него ещё есть выбор – это естественно, разве нет? Впрочем, тебя я тоже понимаю.
– А я вас, профессор. НО! И это огромное но, профессор.
Профессор имитировал языком цокот копыт и думал, что вряд ли кто-либо из его коллег в состоянии сам отравиться или повеситься...)
Вся сеть международных концернов и предприятий, постепенно и исподволь подмятая под себя во всё сующим свой нос Одноглазым, частично свернувшая производство (его наиболее вредные и трудно контролируемые виды), частично перепрофилированная (на прикладные отрасли), работала теперь не больше чем в 10% своей былой мощи, не столько дожидаясь полного развала (куда уж полнее!) сколько отставки целого ряда всё ещё существующих правительств. "Мировая экономика в упадке" – эта констатация, в разных её вариациях годами доминировавшая в средствах информации, становилась всё более привычной, как для тех, что могли считать себя невинными жертвами этого процесса, так и тех, что могли считаться за него ответственными. Военное производство, сохранившее и даже укрепившее независимость своего ведомства за счёт удовлетворения нужд уцелевшего населения, тем не менее, тоже работало себе в убыток и исключительно благодаря энтузиазму своих участников, большинством вполне "позеленевших" ещё под впечатлением от доапокалиптических событий, – и меньшинствами, которые рано или поздно должны были позеленеть – хотя бы от неизбывной злобы на свои формально сохранившиеся прежние руководства, доводящие уже до бешенства бестолковостью во многих не касающихся сугубо военной специфики вопросах (– Так поторопитесь же передать дела тем, кто мог бы в них разобраться! – шептал всё ещё – и кому же на ухо! – чей-то довоенный голос...)
Именно в эту пору "колористический состав образа" Одноглазого, как выразился президент Всемирного Объединения Ядерников, вдохновил последних вкупе с океанологами на казавшуюся поначалу бредовой, но, в конце концов, просто блестящую по своему остроумию и находчивости идею, практически разрешившую на время последствий всех прошлых, а, возможно, и будущих войн проблему неумолимо и стремительно возраставшего дефицита продовольствия. Сколь ни отдавало это счастливым детским идиотизмом Алисы в Стране чудес, Незнайки на Луне, или Буратино в СССР, но, похоже, с благословения самого Волшебника Изумрудного Города некое Щучье веление действительно помогло осуществиться едва ли не Емелиным расчётам – на манер того, как и Божий промысел проявляет неслыханное снисхождение через самых что ни есть нищих духом.
Цвет морской волны, разумеется, не остался прежним, но океан всё ещё жил сам и давал жить сухопутным крысам, не имевшим врождённых навыков бегства с тонущего корабля. «Но зелёная же тоска, поднимавшаяся из глубин потрясённого и обескураженного собой человеческого существа, была повсеместной и безутешной. Наконец-то! – можно было бы сказать, будь она проявлением одного из многочисленных его талантов, а не вынужденным итогом полного их краха и соответствующего оголения всех их королевских достоинств.»
Уцелело, разумеется, большинство военных, затем – около половины... ладно, 2/3 (впрочем, какая разница!) женщин, и погибли почти все – почти, потому что всё ещё продолжают погибать – дети.
Он мог бы выхолостить человечество насильно!.. Если бы оно уже не сделало этого... само. Всё питание находится под контролем его команды, большинство из членов которой убеждённые человеконенавистники и с радостью взялись бы за это алхимическое предприятие по первому же его призыву. Бродят слухи, что такая программа уже давно им запущена и работает, – и, следовательно, детская смертность – это опять же дело его "покрытых трупной зеленью рук"... Дурачьё... Они всё ещё думают, что для зачатия человека достаточно присутствия двух разнополых развратников! Они всё ещё твердят о грубых нарушениях каких-то там прав и о преступлениях против идеалов гуманизма... Нет, Земле лучше было бы быть безлюдной. Надо научиться думать о ней вдали от неё, а не на её лоне – как все вы всё ещё до сих пор мечтаете, похотливые твари! Может быть, мне изменяет память? Помню, следовательно, существую... Декарт? В конце концов, рождаемость – это проблема тех, кто решает её позитивно. Так пусть же они сами, наконец, задумаются, в какую кошмарно тёмную и необеспеченную область вступают. Всех надо лечить. От всё той же старинной самонадеянной глупости. Медикаменты новые. Но, спросите у Ницше, как безнадёжно они устарели! Он всё ещё работает у меня в отделе прививок от патриаршей спеси.
Жестокость в обращении с обезьянами давно уже уступила место самоотверженной любознательности к самим себе. Десятки ни на минуту не умолкавших голов поражали откровениями, которые профессору Доуэлю даже и не снились; каждое из раздувшихся до слоновьих размеров сердец то и дело затапливало кровью всё кардиологическое отделение; пока не клеилось с почками, что, впрочем, казалось всё ещё обнадёживающе символичным; лёгкие то и дело разражались ураганами кашля, а печень смердела так, будто пыталась освоить в качестве строительного материала свои же шлаки. Поставка опытных образцов была столь интенсивной, что негде было ступить среди лягающихся, хватающих и подающих замысловатые знаки конечностей. Вся плоть была исполнена терпеливого доверия и сознания важности совершающегося; страдание было сосредоточенным, деловым и трогательно послушным; ни одна клеточка всё ещё мучающегося жизнью тела не позволяла себе даже и подобия неприлично вызывающему стенанию. Организм трудился над собой, понимая или, по крайней мере, чувствуя, что в смысле помощи ему делается и будет делаться всё возможное.
«И всё же откуда эта склонность хвастаться здоровым красивым чадом? Откуда горделивая уверенность, что для этого действительно есть или будет повод? Страх и смятение куда более адекватные для новоиспечённых родителей чувства. Человек, разумеется, никогда не разучится лгать самому себе, это принцип выживания. Но он мог бы, по меньшей мере... Что же? Не лгать другим? Нет, это уже невозможно. Здесь мы можем только хитро подмигивать друг другу: дескать, сила – в слабости. Словно речь идёт о некой дальновиднейшей мысли, доказательством правоты которой служит сама вереница событий нашего э... жизни!»
Наконец исстрадавшаяся роженица разрешилась-таки долгожданной особью. Монстр, возрождающий веру в реалистическую обоснованность мифических представлений, должен был стать первой существенной попыткой окончательно замкнуть на себе порочный круг порождающей его бездны. Около 150-ти лет отводилось этому беспримерному опыту самопожирания, – и, с выпуском первых пяти амфибий в воды Тихого океана, всё ветхое человечество замерло, прислушиваясь к своим догадкам о том, как поведут себя их детишки, коль скоро от них не требуется ничего, кроме их чудовищной прожорливости. «Запрещается каким бы то ни было способом препятствовать свободе их перемещений, запрещается хоть какое-то фамильярно-легкомысленное к ним отношение, равно как и попытки установить с ними, хоть какой-то контакт, выходящий за рамки экстренной радиосвязи с приёмниками вживлённых в их тела взрывных устройств.» (Мои рыбки что-нибудь да сделают. Иначе, чёрт меня побери, я не антихрист.)
Сводки о первых изменениях химического состава атмосферы успокоили относительно того, что чудовища исправно дышат. Более или менее удовлетворительные данные собирались и об остальных физиологических процессах. Единственной анекдотической "неприятностью" пока была потеря двух тралов, которые рыбаки, намереваясь спасти вместе с уловом, пытались вырвать прямо из пасти ящера, оказавшегося вблизи от мест промысла. Рыбы, впрочем, расплодилось столько, что даже переход рептилий на этот лёгкий рацион полностью удовлетворению скромных аппетитов человечества в обозримом будущем не угрожал бы. Однако, о кое-каких нюансах пришлось задуматься, исходя уже не только из обнадёживающих гипотез, но и некоторых настораживающих фактов. Одноглазый решил собрать учёных прямо на борту одной из своих секретных плавбаз, предварительно выяснив, какая из них накопила для этого серьёзного разговора достаточно наглядных данных.
«Как и всегда, мы, люди, учимся жить в том мире, который нам достаётся, по сути, от нас же самих. Вряд ли нашим диким предкам, даже если и допустить, что дикость их была всё же неким уровнем культуры и образованности, – было легче, и вряд ли нам тяжелее, если даже вся наша культура и образованность есть одна лишь зашедшая в тупик дикость и ничего больше. Единственное, что, быть может, тяготит нас сверх меры их тягот – это бремя нашей слишком долгой памяти. Но она же и вдохновляет нас на то, чтобы, наконец, оторваться от бесчисленного перечня тех наших деяний, которые в общем послужном списке фигурируют разделом виновности и преступлений. Было бы, по меньшей мере, ошибочно полагать, что апокалиптическая эра чересчур тяжела для людей – тяжела настолько, что подразумевает либо некое чудесное средство, благодаря которому она, при всей своей неизбежности, всё-таки нас минует, либо наоборот – быстрый и лёгкий способ уже нашего самоустранения от неё в самом начале. Нет, это предстоит пережить, чтобы мы себе на этот счёт ни надумали. И мы будем жить в уже совершенно невыносимых – немыслимо невыносимых! – условиях, ибо всегда живём в справедливом предчувствии беды, которую нам вряд ли дано не накликать.»
3
Убийство, как известно, не такая уж и простая вещь. Особенно, если в качестве ориентира выступает лишь некое бледное воспоминание о чём-то таком как, например, беспечное стрекотание цикады, до сих пор словно продолжающее указывать только те места, где ещё не проходила мишень. – Как будто именно его отголосок и мог, полагаясь на мемориальные возможности обертонального слуха, помешать событиям идти своим ходом. – Тем более, если то, что, казалось бы, не должно было произойти, всё же случилось, да ещё и едва ли не миллион лет назад, – и надо оказаться большим олухом, чтобы не принимать в расчёт теперешнюю готовность иного к смерти.
Год ушёл на поиски надёжного логова, однако, ни разу, несмотря на комфортабельность многих бункеров, не пришлось усомниться в том, что прятаться негде. А все эти его выступления, речи... Ему ли не понимать, насколько они опрокидывали все принципы конспирации, – и, стало быть, навязчивый стрёкот в чьём-нибудь ухе неизбежно приведёт его обезумевшего обладателя к месту окончательного умопомрачения, находись оно хоть на другом конце вселенной!
Там это, похоже, и будет. И последний христианский проповедник так и не сможет отыскать в сумятице своего боговдохновенного бреда ни одного противоречия Откровению. Зверь бежал на ловца, хотя и намереваясь в свою очередь поохотиться, и всё же – это был уже лишь обречённый бег почти загнанной дичи.
* * *
Одноглазый понимал, что необходимость изощрения дипломатии с человечеством, благодаря которой он, с одной стороны, как будто и признавал бы себя виновным во всех смертных грехах, но, с другой, показывая свою полезность в искоренении их последствий, мог рассчитывать если и не на оправдание, то, по крайней мере, на отсрочку исполнения приговора, – такая необходимость растёт с каждым днём и именно по мере "успехов в стабилизации и оздоровлении природных процессов". Он слишком устал, чтобы удивляться откровенной неблагодарности воспользовавшихся его одержимостью людей, которые теперь, считая, что уже достаточно намучились, мечтали лишь о том, чтобы, избавившись от него, вздохнуть, наконец, спокойно – благо уже вот-вот появится чем. Он ещё пытался вразумить лучших из них, что расслабляться рано, и что само это желание расслабиться есть свидетельство лишь того, что всё, в сущности, осталось по старому, т.е. хуже некуда... Пустые разговоры. На него смотрели как на нелепый пережиток, пусть и недавнего, но прошлого, его считали беспокойным призраком ещё не преданных земле останков, не столько уже пугающим, сколько напоминающим о том, что погребение всё же надо бы совершить.
Ну что ж, я опять переименуюсь в "Green Peace" – буду спасать котят, считать плевки и окурки на тротуарах, жалеть птичек и устраивать отпевания выбрасывающимся на берег китам – не самая худшая старость, мать её!.. (Человечество возвращается в чувство: оно опять позволяет себе стонать и охать, многозначительно мычать и хмыкать, и вообще музицировать и плясать по любому поводу, во всякое время и где придётся. О люди! Это опять вы! Боже мой, об этом стыдно было бы даже написать книгу!)
* * *
Летом жарко. Зимой холодно. Осенью чересчур грустно. Весной слишком трудно собраться с мыслями... Надо постоянно добиваться внимания к тому, что меч – обоюдоострый, а палка – о двух концах, и что, как бы ни изощрялись в правилах и условиях игры, она – в одни ворота. Всё так, как есть, и всегда это, пожалуй, одно и то же. Дело не в том, что ничего не меняется (менялось и продолжает меняться и еще как!), но в том, чтобы всё время воспринимать данность бесконечного разнообразия как самое острое проявление именно единосущия. Это, конечно, очень далеко от того, чтобы быть руководством к какому-то действию – скорее наоборот, это та сопутствующая – вернее, долженствующая сопутствовать – всякому деянию пауза, не выдержав которой никогда не понять чего делать не стоит.
Впрочем, не предчувствовал ли и он, что отныне столь нежеланный объект внимания сам воспользуется его предпочтением видеть в нём лишь собственную неудачу и повод к разочарованию? Мимикрия красных, розовых, рыжих и, отчасти, лиловых существ является наиболее изобретательной ввиду именно природной крикливости этой части спектра. Коричневый, фиолетовый, серый всегда казались ему самыми скрытными и угрожающими. Это далеко не основные цвета, а полученные лишь довольно-таки бездарным смешением разноцветной яви. Но тем больше они таят в себе опасной потенции к измышлению коварных маргиналий, благоприятствующих всякого рода ублюдкам и недоноскам беспорядочного фотосинтеза. Сколь многие из них уже и сейчас могут радостно наблюдать, как его собственная изумрудная жила истощается, становясь всё более тонкой и прерывистой нитью затейливой вышивки, повествующей лишь о некой, когда-то смелой, но, в сущности, сумасбродной, воле к прочерчиванию чего-то дерзнувшего быть действительно заметным на фоне безнадёжно всеобщего и всеобъемлющего красного полотна... (– Что ж, пусть объявится, наконец, и их знаменосец – пусть теперь кто-нибудь развлечёт и меня.)
Театр военных действий, быстро сужавшийся ввиду несомненного кризиса подлинного сценического мастерства, уже готов был принять масштабы убогих балаганных подмостков для личного конфликта двух оставшихся не у дел и всеми почти забытых, хотя и заслуженных, комедиантов. Честь и слава великому кукловоду этой последней и небывалой за всю историю ветхозаветных вертепов истинно камерной драмы!
* * *
Допустим, Иерусалим (старый), допустим, какой-то из 60-ых (прошлого века), допустим, мать – русская (и даже слишком), а отец (не явно, но "наверняка!") еврей... Ну, образование, конечно, духовное (весьма возвышенно), – и, соответственно, род занятий – проповедник (естественно, странствующий)... Вероисповедание? Разумеется, православное. Последнее место проживания? Нет, этого, пожалуй, уже и не припомнить – в какой только глухомани не приходилось жить и подделывать легенду!
– Мм... Ладно. Так что же произошло, Михаил... Иванович?
Так-так, продолжайте. И – дальше... Ага!
Ну что ж, о лжесвидетельстве вас как священнослужителя предупреждать не приходится... Ещё только один вопрос, простите: где вы потеряли руку?
«Всё-таки надо было сказать, что отрубил её себе сам: тот обет (с озвучившим его проклятьем) вряд ли чем-нибудь уступал клятве Сцеволы... Сколь мало избранных! И все они теперь мученики. Вот она – цена различения света и тьмы! Вот он – тяжкий жребий праведных! Сам я, впрочем, вполне спокоен. Было бы удивительно и даже по-своему прискорбно, будь всё как-то иначе. Но нельзя терпеть до бесконечности! Должен же, наконец, обнаружиться предел этому... отчаянию!
Час настал. Все теперь принимают свою участь – ту, которую заслужили. Дальше будут и другие исчадия ада, и другие мечи правосудия, а ныне – он и я. И ничто мне не помешает. ИБО СТАНУ ГОЛОСОМ УЖАСА И БЕЗНАДЁЖНОСТИ В ЕГО УШАХ И РАЗВЕРЗНУСЬ ГИБЕЛЬНОЙ БЕЗДНОЙ ЕГО ПРОЗРЕНИЯ И ПРИДУ КАРАЮЩЕЙ ДЛАНЬЮ ЕГО НЕМИНУЕМОЙ СУДЬБЫ!
Я – ПОСЛЕДНЯЯ КРАСНАЯ НИТЬ ЭТОГО СВЕРШЕНИЯ – ТА, КОТОРОЙ ДО СИХ ПОР НЕ ХВАТАЛО. Я ПРИШЁЛ ВОСПОЛНИТЬ УЩЕРБ. И Я ЛЯГУ НА СВОЁ МЕСТО И ВОССОЕДИНЮ ЧАСТИ, СШИВ ИХ КРАЯ ТАМ, ГДЕ РАЗОДРАЛАСЬ ЗАВЕСА!»
* * *
Одноглазый всё ещё искал поприще, которое не унижало бы его необходимостью сделки с самим собой. Те дела, которые когда-то требовали от него максимальной ясности намерений и предельной собранности усилий, уже угнетали инерцией своей послушной автоматичности, в то время как казавшиеся гарантированно грандиозными сроки, отводившиеся на реализацию их программ, лишь указывали на удручающую скоротечность тех конкретных шагов и мер, которые должны были помешать оказаться на пути в абсолютную неизвестность. Жизнь неслась навстречу, всякий раз обескураживая чуть ли не перевёртышем того представления о ней, в качестве которого она мерещилась и ожидалась. Нет слов, кое-что ладится, но это даже не части того целого, которое он пытался иметь в виду сам, чтобы о нём хотя бы подозревали другие. Те редкие мгновения тесного с ним соития – где пылает воображение, и рассыпаются искры вдохновенной решимости – настолько самодостаточны, замкнуты и бесследны, что скорее похожи на всё еще подготовительные или даже отвлекающие манёвры, нежели на постоянно планирующееся генеральное сражение. (Увы, надо всегда изначально учитывать, что все, в конце концов, оказываются дилетантами. Мало сатане раздвоиться, растроиться, расчетвериться – нет, нужна не просто заурядная шизофрения со всеми её маниакально-депрессивными последствиями, но абсолютно здоровая гениальность полной деперсонализации. Но Кто на это способен!
Итак, перспектива, убегавшая от меня, наконец, оглянулась, и теперь не она под моим, а я под её наблюдением. У нас гостили, у нас скрывались, у нас берегли свои жизни, пока им угрожала опасность. Теперь она миновала. Едва прорвался первый послегрозовой лучик солнца, как счастливые и даже гордые тем, что обманули непогоду, эти изнеженные теплолюбивые тушки резво разбежались кто куда. Наверняка они уже где-нибудь сбиваются в табунчики и отарки, а придёт время, сольются и в полчища! Не мы, они это сделают: отследят все наши тропы, обложат со всех сторон, – и, будь ты хоть трижды берсеркер, но против тебя ополчилась уже сама-наконец-то-жизнь, так что попробуй сочти противника или найди в сплошных его слабостях свою силу! Всё так... стремительно!..
Нам надо уходить. Уходить куда угодно. Но ведь осталось разве только в себя – т.е. чуть ли не в ничто, в никуда, в никогда. Не там ли мы уже и находимся?
* * *
Говорят, что смерть – если, конечно же, успеваешь её разглядеть – может явиться и в образе двойника... Всю жизнь красться за самим же собой по пятам, быть своей же собственной тенью, провожать отовсюду, откуда уходишь, встречать везде, куда ни придёшь, но, отражаясь в зеркале, так и не распознать незнакомца, разговаривая, так и не привыкнуть к эху его голоса, и однажды когда-нибудь точно очнуться оттого, что тело явно подменено какой-то совсем чужой и даже обременяющей плотью, да ещё и одетой едва ли не во вражескую форму...
(ВОТ ТЕПЕРЬ БЫ ВСЁ И ПОНЯТЬ – ВСЁ КОМУ-НИБУДЬ ОБЪЯСНИТЬ!
Впрочем, нет, всё уже и так слишком ясно – "комментарии излишни".)
____________
(Всё же:
1) Не знаю, насколько высокопоставленным сотрудником и одновременно скольких секретных служб, или насколько запросто вхожим и в кабинеты скольких министров, или, наконец, насколько близким другом и скольких государей или президентов надо быть, чтобы, не удовольствовавшись смутными проблесками интуиции, фактически – доподлинно и доказательно – нащупать все нити сделок, а точнее сшивания или просто грубого смётывания на живую бесчисленных лоскутов жизни в некое относительное единство, обозревая которое можно было бы уже действительно видеть, а не только догадываться, и о местах наиболее подверженных износу, и о степени срама, безотрадности и чудовищности тех тайн портняжного мастерства, которые только в случае полного обветшания и прорывов нещадно эксплуатируемой ткани и достигают своей обнажённости. На каком уровне обладания информацией и воплощением какой проницательности в работе с ней надо быть, чтобы процесс прогнозирования порождал бы даже что-то вроде сомнений в нужности столь исчерпывающей картины будущего уже в настоящем, и где та грань их слияния или вражды, на которой всякое слово о завтрашнем – тем более, то, что пытается предупредить или даже образумить – уподобляется лишь вдохновенному карканью, эдакому радушному приглашению пойти к чёрту?
Такая футурология, отбросив как наивность всякого футуризма, так и лукавство всякой футуристики, конечно же, устрашает. Ибо она и есть попытка смотреть будущему в глаза настолько прямо, что оно начинает воспринимать этот взгляд как вызов. И не оттого ли скорее предпочтительно неведомое и иное, нежели досконально определённое и то самое – иначе: скорее свобода чего-то не знать наверняка, нежели наверняка знать, что собой представляет эта так называемая свобода, и – скорее бесконечно расползающаяся и практически бесконтрольная контрабанда допусков, нежели собирающая законность таможенного досмотра на предмет убеждающей очевидности – ?
2) Недосягаемым образцом или безнадёжно забытым прообразом «моря житейского» остаётся Мировой океан. И он всё ещё учит, что мы лишь ничтожная и далеко не самая плавучая песчинка в его беспредельности, поплавок присутствия там, где нас быть не должно, и где мы поэтому никогда не задерживаемся дольше более или менее строго отмеренной возможности. Человек, хотя он и «вышел из воды», по своей природе существо преимущественно сухопутное, однако когда-то какая-то нужда или цель толкнули его в морское путешествие, которое постоянно возобновляется или, точнее, продолжается и поныне – зачастую уже ради самих лишь странствий.
Мир необъятен, его невозможно свести к расстоянию между двумя определёнными точками и к сроку, требующемуся на его покрытие, – тем более, если эти две точки как точки отправления и прибытия совпадают. Со времён Магеллана и по сей день, с каждым кругосветным плаванием мир всё ещё становится больше самого себя и не менее чем на самого себя же, в очередной раз преодолевая те масштабы, которыми мы ограничиваем его в своих представлениях. Ибо, оставаясь в своих пределах, единственное, что мы открываем с поры окончательного триумфа географической истины, – это всё те же скромные масштабы нас самих, и, стало быть, всякая мысль о соразмерении их с масштабностью этой истины есть лишь плод минутной самонадеянности, заблуждение, препятствующие подлинному самопознанию.
Однажды, оторвавшись от Земли, в определённом смысле действительно преодолев её власть над собой, Человек облетел её по орбите, – и в одночасье огромный Мир оказался трогательно миниатюрным. Такого сильного ощущения фактичности беспримерного и резкого сведения Его необъятности до предельно объективной и щемяще исчерпывающей наглядности не давали даже игры воображения, стимулированные астрономическими вычислениями. И всё же путешествовать по Его поверхности, по суше или морю, не нарушая традиционного способа сопоставления размеров и значимости планеты с таковыми же её обитателей, похоже, гораздо важнее и плодотворнее, – тем более теперь, когда «мир, в котором мы живём», оставаясь для нас, в сущности, чем-то почти неведомым, кажется порой столь знакомым и столь хорошо изученным. (К примеру, при всей осведомлённости о порядке процессов в солнечной системе мы всё же продолжаем называть появления и исчезновения на небосклоне Солнца или Луны не иначе как их восходами и закатами. И то, что ассоциируется с двумя этими понятиями, не укладывается в одну лишь привычку к невежеству и наивности голого («непосредственного») восприятия.)
Возможно, подобную позицию по отношению к миру была бы способна привить религия: любое вероисповедание заведомо ведёт к смиренному и почтительному признанию его превосходства и конечной непостижимости как проявления и отражения запредельного ему мира божественного, – но занимается ли религия всё ещё и этим? Стратегии и технологии современной войны, политическая и экономическая мировые системы, наконец история человечества – это тоже вещи, с которыми конкретные параметры отдельного человеческого существования несоизмеримы, – они тоже пытаются объять мир и даже подменить его собой, требуя приятия собственного размаха, понимания грандиозности своих задач и, в свете этого, не менее как посвящения и служения себе в качестве Мира.
И всё-таки разве не они же планомерно и неуклонно внушают нам и ту свою, в высшей степени практическую, истину, что Он – тесен? И не потому ли Он представляется нам несравненно более привлекательным, пока мы верим в Его способность быть чем-то бОльшим и преодолеть любую устанавливаемую Ему нами меру и любую уготованную Ему нами судьбу?
Вот, собственно, и итог этой – довольно-таки тавтологической – игры всё ещё неприкаянного перекати-поля смыслов, перипетии которой могли бы выглядеть для него весьма романтическими отношениями с той действительностью, которая, возможно, всё-таки никогда не случится.
июль - август 1998
3) НО, ТЕМ НЕ МеНЕЕ – КАК ЖЕ и ОБ ЭТОМ ВСЁ ЖЕ... СКАЗАТЬ?
…Приходится настолько широко раздвигать рамки одного привычного и само собой разумеющегося понятия, что его именем, или во имя его одного, придётся и называть вещи, по крайней мере, очень разные, если не противоположные. К примеру (и для начала), сказать, что ВРЕМЕНИ НЕТ – это в определённой ситуации, и вопреки отрицанию, означает как раз в высшей степени интенсивное и острое переживание конкретного момента именно времени; и наоборот, сказать, что ОНО ЕСТЬ (или «терпит») – это, при всей утвердительности, значит проявить к нему едва ли не пренебрежение – т.е. забыть о нём или даже допустить его отмену, как чего-то совсем необязательного.
И тут, и там – время... Но почему мы до сих пор, переходя к прямой речи уже именно о нём как о её предмете, должны воспринимать его как нечто «внеположное» и «объективное», «абстрактное» и даже «трансцендентальное» – притом, что уже давно и полностью сжились с его имманентностью любому явлению как непреложной процессуальностью (будь оно хоть вопиющим её цейтнотом, хоть досуже убийственным её прожиганием) – этого нам пока ещё никто толком не объясняет. Как подступиться к фиктивности для каждого из нас некоего Большого и Всеобъемлющего (Всемирного или даже Мирового) Времени, не испытывая хотя бы тревоги от объявленной Им постоянной угрозы оказаться выкидышем в «забортные воды Истории» «из корабля Современности»?
А ведь на самом деле, пока мы на его палубе хотя бы в качестве случайного пассажира, тогда-то только и гарантирована нам не-встреча с древне-мифологическим олицетворением Великого и Ужасного Хроноса, только так мы Его никогда и не узнаем, никогда не будем иметь с Ним никакого дела – чего, впрочем, как нас уверяют, и не можем, и не должны. Нас даже уже и не пугают таким Временем. Да нам и самим уже не придёт в голову домогаться аудиенции с Ним, ради своих беспомощных вопросов. Мы уже догадываемся, что они не по адресу.
Но – тогда Кого же и о Чём нам спросить?
Увы, здесь просто неизбежны «внешняя тавтология и внутренние противоречия»! Потому что «относительности времени» или «множественности времён» всё ещё не дозволяется изобретать себе свои личные бредовые имена за пределами «историй болезни» или «поэтических (квази-философских) экспериментов». К тому же, оттуда «собственно время» то и дело изымается в качестве более или менее точно датированного и совершенно безличного акцидента всё той же «единой субстанции» некой уже почти овеществлённой, а то и отоваренной или даже монетаризированной, всеобщей и всеохватной, а потому и какой-то безнадёжно застывшей и непробиваемо безответной, Темпоральности.
Или у нас действительно нет уже для этого никаких вразумительных слов?! Деятельность часовых механизмов лучше всякой трепотни вразумляет, что, во первых, события и процессы надо СИНХРОНИЗИРОВАТЬ, а во вторых УПОРЯДОЧИТЬ в линейные последовательности причинно-следственных операций взаимной (т. е. Одной и Той же!) целесообразности. Не дай бог, чтобы какому-нибудь олуху, опаздывающему на работу или на свидание, хотя бы между точкой, где он уже с пеной у рта то и дело поглядывает на преследующие его повсюду циферблаты, и точкой, где их показатели приобретут, наконец, катастрофическое для него значение – не стало предельно ясно, что ЭТО-то и есть тот самый неумолимый порядок вещей, что дан от века и тем более нужен, важен – да, в конце концов, просто неоценим! – чем более беспорядочность любой конкретной жизни разносит и дробит её в пространстве-времени. А то ведь, знаете ли, времена, того и гляди, действительно начнут почковаться... ну, как грибы что ли на трухлявом пне, или разлетаться куда ни попадя, точно споры, и каждая бацилла, едва вылупившись, потребует себе особого летоисчисления...
Таким образом, мы видим, что Единое (конвенциальное) или Эталонное (планетарное) время, являясь Временем именно синхронизации и выстраивания в очередь (т. е. Планирования) всех, по крайней мере, важных процессов, есть та самая (изначально фундирующая) дисциплинарно властная и... что ж, даже иногда и карающая – инстанция, благодаря изобретению, усовершенствованию и укреплению которой человечество только и может эффективно бороться со всяким прооявлением легкомысленной беспечности, всё ещё позволяющей себе вальяжно расточительное «ВСЕМУ СВОЁ ВРЕМЯ».
Ещё бы! Ведь при таком безответственно попустительском отношении к Нему, делать вид, что процессы управляемы и контролируемы, или хотя бы наблюдаемы, крайне проблематично уже и самому Гринвичу.
Но, уж и «слава богу!» ли, если после Эйн-(...Брон-... Экс-...)Штейна гораздо большим успехом пользуется «синтетическое» (по отношению к Континууму) понятие СКОРОСТИ, и все игры с ним «квантовой механики», «космологии», «теорий элементарного строения вещества» или, наконец, «синэргетики» успевают-таки получить «своё» время – хотя бы за счёт чудовищной медлительности (точнее – царственной неторопливости) некоторых мозговых процессов у их суровых и реалистичных Надзирателей... А, впрочем, и это пока лишь некое «композитное» решение для не слишком остроумного, а потому, видимо, и не слишком популярного сборника сумасбродных анекдотов – да и то лишь в самых первых и приблизительных намётках.