Я бежал огромными прыжками за поворот - этот путь я знал отлично. Казалось, что ее запах, едва уловимый, сплетенный в узор с другими - яркими, приятными и отвратительными - сопровождал меня, тянул на невидимом поводке вперед. И я несся остаток ночи у него на поводу, огромными, торопливыми прыжками, вывалив язык. Роса немного уняла жажду, но скоро я окончательно устал и захотел пить. Мой взгляд шарил вокруг в поисках запретной для питья лужи - источника воды. Мысленно я уже жадно черпал из нее языком вкусную прохладную воду. Влага смачивала мои внутренности, наполняла собой мою ссохшуюся собачью утробу.
С рассветом все усложнилось. Сплетение запахов стало похожим на клубок, перепутанный до невозможности, затянувшийся узлами. В воздухе появлялись новые запахи: завтрак, выхлопные газы, оглушительные запахи прокисшей помойки, запахи проснувшихся людей…
Я вырвался за город, когда солнце пекло мою спину вовсю, но я продолжал бег, боялся опоздать. Лапы мои отмеряли расстояние по обочине шоссе. Гравий, битое стекло, ссохшаяся, как мое нутро, грязь с колеями от колес автомобилей. Трава уже начала выгорать, и краешком глаза я видел рыжеющую траву, а другим - поток машин. Они обдавали меня волнами жаркого воздуха, сметали тоненькую нитку ее запаха, я опять настойчиво искал ее и бежал, бежал…
Воду я отыскал у одного придорожного кафе, там был декоративный фонтанчик. Я вломился туда полностью, сшиб фарфоровую статуэтку вечно писающего мальчика, разбив ее вдребезги, хлебал, упивался прохладой, остужающей мои пекущие огнем подушечки лап. На меня орали, потом огрели веником, обозвали, но напиться я успел. Выпрыгнул из источника под крики и свист посетителей и побежал дальше, оставляя за собой мокрые следы лап. Ниточка ослабевала, дрожала в воздухе тонкой паутинкой. Она может исчезнуть, и я потеряю ее. И тогда – задравшийся нос катера, взбивающий розовую пену винт…
К вечеру я перешел на шаг, потому что ноги дрожали от усталости. Язык едва по земле не волочился, но не давал такой нужной мне прохлады в крови. Возле меня пару раз останавливались машины, и я шарахался в кусты, избегая опасных для меня сострадательных людей. В итоге в шерсти у меня появились колючки репейника.
Как только красноватый диск солнца закатился за горизонт, уже почти невидимый пунктир ее запаха исчез в ароматах ночной загородной жизни. Посвистывали ночные птицы, шуршали травой ежи и мыши, опять порхали ночные мотыльки. Иду, не отвлекаясь, задираю нос к розовому закатному небу. Он не может пропасть! Мне нужно…
На обочине тощая облезлая псина грязно-белого цвета ожесточенно трепала сбитую на дороге лисицу. Пасть наполнилась слюной, но такое я есть не стану. Псина покосилась на меня и заворчала, оскалившись.
- Не тревожься, я такое есть не буду, - сообщил я ей обычным «кодом».
- Чего тебя здесь носит? Вроде, породистый, тебе легко хозяина найти, - удивилась в ответ псина.
- Мне не нужно другой хозяйки, я ищу свою, - гордо сообщил я, усаживаясь.
Дворняга прекратила трепать «добычу» и насмешливо глянула на меня.
- Меня сюда щенком вывезли. Думала вернутся, просто забыли. Наивная, тоже тухлятину не жрала, пока умирать не начала от слабости. Хорошо, что придушенный еж подполз довольно близко, у меня уже не было сил ходить. С тех пор пообтерлась, жру вот… Хочешь? Я поделюсь, хочешь?
Я с отвращением мотнул головой. Дворняга слегка оскалилась и махнула хвостом. Посмеялась надо мной. Опять было принялась за свое занятие, но потом оторвалась и уставилась на меня внимательно.
- Ты, наверное, потерял след?
Я виновато облизнул морду и переступил с лапы на лапу. Мой позор она вычислила сразу. Дворняга подошла, обнюхала меня с кончика носа до хвоста, особое внимание уделив гениталиям и заднему проходу.
- Совсем щенок, - констатировала она. – А жаль… У меня скоро течка, ты обаятельный, зажгли бы… А хозяйка твоя пахнет, как будто полевыми травами, свободой. Она замечательная. Такую толстую веревку ее запаха не чувствуешь?
Я простонал от бессилья. Дворняга развернулась было к своей трапезе, но вдруг бросила, не оборачиваясь:
- Помогу тебе, вместе побежим, только отвернись, я жрать хочу и стесняюсь…
Я улегся поодаль в траве и устало прикрыл глаза. Она могла бы быть чьей-то Белкой, Снежкой, эта с виду неказистая, но такая благородная собака. Мне как свет выключили, я даже проспал без снов, пока она меня не разбудила.
- Подъем, щенок! Я тебе тоже не всесильная, глядишь, канат исчезнет, и так уже перепутался в узел, - сообщила она.
Я с готовностью поднялся на ноги и потянулся, зевнув до хруста в челюсти. Мы побежали вместе, на ходу обмениваясь своими историями. История Белки была трагична до слез.
Она родилась во дворе у одной зажиточной пары. Помнит запах парного молока и скотного двора. Все воспоминания детства. Запах матери она запомнила очень хорошо и слышала его до прошлого года довольно отчетливо, но потом он исчез. Почему она не бежала все это время? Потому что помнит детские ручонки, опускающие ее на траву и шепот: «Белочка, ты подожди немного, я приду за тобой». С тех пор она пережила пять зим, наловчилась ловить мышей, есть насекомых и их личинки, тяжело переболела, выжила, потому что верила в то, что она придет за ней, эта девочка в синем платье - ее хозяйка.
Белка была поразительно находчива. Она сперла на прилавке придорожного рынка круг колбасы и притащила мне, категорически отказавшись есть. Я проглотил угощение и вылизал ей потрескавшиеся подушечки лап. Она смущалась. Надеюсь, ей было приятно.
Мы бежали вдоль трассы, и она учила меня премудростям выживания. Их было так много, что я просто поражался ее знаниям и уникальному нюху. Она умела разглядеть, когда из окна машины вылетит что-то съестное, а когда не стоит даже обращать внимания на такие предметы. Знала, на какое расстояние отлетают пакеты, предупреждала, как не попасть под машину. Смущаясь, научила воровать у людей пищу, в чем я оказался неловок и опять получил по загривку метлой. Белку же покормили прекрасными объедками за тоскливый взгляд.
Она терпеливо учила меня использовать свой нюх максимально эффективно. Без ругани и раздражения. Я старался и ошибался, путался, как тупой щенок. Она никогда не ругала и была терпелива.
- Если меня не станет вдруг, ты должен знать это, - говорила она, когда мы понемногу отдыхали в тени в полдень.
- Куда ты денешься? Вот увидишь, мы спасем мою хозяйку и будем жить в моем доме. Я непременно подрасту, дождусь твоей течки и…
Мы смеялись и грустили. Мы стали стаей, проживая на двоих одну тяжелую жизнь. Я верил в свои слова. Но в последний день она повторила все, чему учила, самое важное, и опять напомнила это: «Меня не станет…». И у меня снова замерло в груди. Я мечтал для нее. А не стало ее нелепо…
Она, такая искушенная в жизни около дороги, попалась, скорее всего, случайно, от усталости и бессилия. Канат становился тоньше и тоньше даже для ее нюха. Мы торопились, продолжали бег даже в жару, вывалив языки. От утомления перестали обмениваться мыслями, в голове набатом гудела усталость.
Железное нутро огромной фуры гудело и скрипело издалека, шум нарастал, как будто близилось неминуемое. Мимо нас часто громыхали такие, никто бы не обратил внимания, только мне запомнилось почему-то странное поскрипывание, как взвизгивание.
Белку втянуло под задние колеса прицепа длинномера мгновенно, она не успела издать ни единого звука. Два огромных колеса прокатились, чуть подпрыгнув, по ее хрупкому собачьему телу. Я надрывно завыл, застыв над ее растерзанной плотью. Машины, взвизгивая тормозами, сигналили. Я выл безостановочно, пока во мне что-то не надорвалось, захрипело, и я стих, волоча обессиленное тело в придорожные кусты. Она прожила собачью жизнь, теперь будет самой красивой и счастливой девушкой на свете…
Я остался совершенно один, ожесточенно грызя сухую ветку. Собаки не плачут, они болеют душой, я это точно знаю. Это когда все внутри тебя разрывается, кажется, что хрустят ткани, заполняя мозг болью так, что хочется выть до хрипоты. Это называется проклятой собачьей тоской. Когда вы слышите собачий вой, помните это.